Моего отца зовут Хью Шеклтон. В те времена он работал в Лондоне, в одном из коммерческих банков Сити, жил на широкую ногу, и впереди его ждало блистательное будущее. Однако чувствовал он себя не в своей тарелке. Сами Шеклтоны были выходцами из Нортумберленда. Отец вырос на ферме под названием Уиндиэдж, где обширные пастбища спускались до самых вод холодного Северного моря, а над ними гуляли зимние ветра с Уральских гор. Эту любовь к загородной жизни отец сохранил в своем сердце и всегда тосковал по родным краям. Когда он женился на моей матери, фермой еще управлял его старший брат. Но позже – мне было лет пять – тот трагически погиб на охоте. Отец отправился в Нортумберленд на похороны, пробыл там пять дней и вернулся домой преисполненный решимости уйти с работы, продать дом в Лондоне и уехать в Уиндиэдж, о чем и заявил супруге. Он собирался отныне посвятить себя фермерству.
Последовавшие за этим ссоры и скандалы, слезы и упреки стали моими первыми поистине несчастливыми воспоминаниями. Мать перепробовала все, лишь бы отец изменил свое решение, но он оставался непреклонным. Наконец поставила ультиматум: если он и вернется в Нортумберленд, то в полном одиночестве. К ее удивлению, отец так и поступил. Возможно, он ожидал, что мама последует за ним, но та была не менее упертой. Через год они развелись. После продажи дома на Полтон-сквер мать переехала в другой, поменьше, неподалеку от Парсонс-Грин. Конечно же, я осталась с ней, но каждый год уезжала на пару недель в Нортумберленд, чтобы пообщаться с папой. Спустя некоторое время он вновь женился – на застенчивой девушке с лошадиным лицом. Юбки моей мачехи всегда выглядели поношенными, а веснушчатых щек вряд ли когда касалась пуховка с пудрой. Но отец был очень счастлив с новой супругой. Они и сейчас счастливы. Чему я и рада.
Однако маме развод дался нелегко. Она вышла за отца, поскольку тот соответствовал ее идеалу мужественности. Мама и не думала копнуть глубже, заглянуть за респектабельный фасад в виде полосатого костюма и портфеля. У нее не было ни малейшего желания погружаться в сокровенные глубины его души. Но Шеклтоны полны неожиданностей, и, на горе матери, я пошла по их стопам. Мой покойный дядюшка увлекался не только фермерством, но еще и музыкой. Отец в свободное время вышивал прекрасные картины. Главной же бунтаркой в семье была их сестра Фиби. Будучи состоявшейся художницей и необыкновенно харизматичной личностью, она с пренебрежением относилась к повседневным условностям, что мама никогда не могла принять.
Еще совсем в юном возрасте Фиби отправилась покорять Лондон, но в более зрелые годы стерла со своих туфель городскую пыль и уехала в Корнуолл, где счастливо жила вместе с очаровательным мужчиной, скульптором по имени Чипс Армитаж. Увы, они так и не расписались – жена не давала ему развода, – а когда он умер, то оставил Фиби свой скромный викторианский готический особняк в Пенмарроне, где моя тетушка с тех пор и обитала.
Несмотря на это отклонение Фиби от общепринятых норм, мать не смогла полностью списать ее со счетов, поскольку та была моей крестной. Время от времени нам приходило приглашение погостить у нее. В письмах ясно говорилось, что Фиби с радостью примет меня и без сопровождения. Но мать опасалась дурного влияния богемы, и, действуя согласно принципу, что если Шеклтонов нельзя одолеть, то надо к ним примкнуть, она всегда составляла мне компанию, пока я была ребенком.
В первую нашу поездку в Корнуолл я места себя не находила от волнения. Даже будучи маленькой, понимала, что у мамы и тети Фиби нет ничего общего. Перспектива двухнедельных размолвок или гнетущей тишины жутко пугала меня. Но я недооценила гостеприимство Фиби. Она обо всем позаботилась, познакомив маму с миссис Толливер. Та жила в особняке Уайт-лодж, тоже в Пенмарроне, и проводила время в тесном кругу друзей, которые с радостью приглашали мою красавицу-мать на дневные игры в бридж и званые обеды.
В ясные дни она преспокойно играла с ними в карты, пока мы с Фиби развлекались. Иногда гуляли по пляжу или располагались с мольбертами возле старой дамбы, а порой отправлялись в глубинку на стареньком «фольксвагене» – его Фиби использовала в качестве передвижной студии. После мы забирались в вересковые пустоши и упивались пейзажами, тонувшими в ярко-белом свете, который, казалось, отражался от самого моря.
Несмотря на все старания матери, Фиби сильно повлияла на мою жизнь. В том числе и косвенным образом, что проявилось в унаследованном мной таланте к рисованию. А также и в более практичных вещах, сформировавших мою решимость учиться во Флоренции и поступить в школу искусств. Все это в итоге привело меня к нынешней работе в галерее Маркуса Бернштейна на Корк-стрит.
Повздорили мы с мамой как раз из-за Фиби. Найджел Гордон появился в моей жизни меньше года назад. Он был первым консервативным человеком, который мне хоть сколько-нибудь понравился, а когда я привела его домой познакомиться с мамой, та не могла скрыть своего восторга. Он вел себя обходительно, слегка флиртовал, подарил цветы, а когда мама узнала, что он пригласил меня в Шотландию, чтобы погостить у его родных и представить своей матери, ее счастью не было границ. Мама даже купила мне твидовые брюки-гольф, чтобы я носила их «на вересковых пустошах». В своих фантазиях она наверняка уже видела заметки о нашей помолвке в «Таймс», приглашения с гравировкой и саму свадьбу в Лондоне, где я выступила бы в главной роли, облаченная в белоснежное платье, которое эффектно смотрится со спины.
Но в последний момент Фиби положила конец этим милым фантазиям. Вышло так, что она сломала руку, а вернувшись из больницы в свой особняк Холли-коттедж с гипсом, тут же позвонила мне и слезно просила приехать и составить ей компанию. Фиби прекрасно могла справиться со всем самостоятельно, кроме вождения автомобиля, но пребывать в заключении до тех пор, пока не снимут гипс, было выше ее сил.
Слушая тетю по телефону, я наполнялась необъяснимым чувством легкости. Только тогда и призналась себе, что не хочу ехать на север к Гордонам. Я еще не была готова так тесно связать свою жизнь с Найджелом. На подсознательном уровне ждала подходящего предлога, чтобы увильнуть от помолвки. А теперь мне преподносили его на блюдечке. Я без промедления ответила Фиби, что приеду. Затем известила Найджела, что не смогу отправиться с ним в Шотландию. И сейчас сообщила об этом матери.
Как и ожидалось, она пришла в ужас.
– В Корнуолл! К Фиби! – с явным отвращением воскликнула она.
– Мама, я должна поехать, – неуверенно улыбнулась я. – Ты же знаешь, она и двумя здоровыми руками еле-еле справляется с автомобилем.
Но мать не была настроена на юмор.
– Очень грубо отказывать в последний момент. Тебя больше никогда не пригласят! И что теперь подумает мать Найджела?
– Я напишу ей письмо. Уверена, она все поймет.
– А у Фиби… нет, ты никого там не встретишь, кроме замызганных студентов и экстравагантных дам в пончо ручной работы.
– Возможно, у миссис Толливер появится какой-нибудь подходящий для меня мужчина.
– Не стоит шутить на сей счет.
– Но это же моя жизнь, – мягко напомнила я матери.
