Семь часов. Самолет – в одиннадцать. Билеты месяц назад заказаны. Репетиция – уже сегодня вечером, то есть позже лететь – не вариант. И что Платон? Ни-че-го. Тотальная непрошибаемая тишина. Тринадцать звонков на мобильный, столько же – на домашний, двадцать голосовых и несколько имейлов. Ну так, на всякий.
Надя поднялась на третий этаж, остановилась у знакомой двери. Уже занесла руку, чтобы атаковать кнопку звонка, но в последнюю секунду замерла. Принюхалась как ищейка, ноздри хищно затрепетали: женские духи. Прислонилась ухом к двери. Человек без абсолютного музыкального слуха мог и не уловить мелодичное хихиканье по ту сторону. Но Надя не так просто провела детство со скрипкой в обнимку.
– Ну да, кто б сомневался, – вытащила из сумки свою связку ключей, отперла и прямо так, не разуваясь, бесцеремонно двинулась вглубь квартиры.
Абсолютным слухом обладала не только Надя. К тому же она относилась к тем редким девушкам, которых по походке можно узнать издалека без особых специальных навыков. Поэтому еще до того, как вломиться в спальню, Надя услышала шумную возню и удивленно-вопросительное девичье бормотание.
Мизансцена, представшая перед Надей, впечатляла. Девица, похожая на молочного теленка. Не фигурой, нет. Взглядом. И белый, как кожа британской аристократки, зад Платона. Он, очевидно, думал, что если активно пихать своему теленочку джинсы, она быстрее оденется. Со стороны это выглядело, как будто Платон просто втирал одежду девушке в живот.
– Отлично, – Надя прошествовала через всю комнату, раздвинула шторы, впуская слепящий солнечный свет, и распахнула окно. – Ты на часы смотрел?
Уж слишком густ был застойный комнатный воздух. Так всегда бывает, если кто-то налегал на физическую активность.
– Надюш, вот честное слово! Я бы через полчаса уже вышел! – Платон, подпрыгивая на одной ноге, влез в трусы, и Надя позволила себе к нему повернуться.
Не то чтобы очень сильно хотелось созерцать этого похотливого засранца, но орать на человека проще, когда смотришь в его бессовестные глаза.
Взгляд, конечно, предательски скользнул ниже его глаз и вообще ниже физиономии. Надя не могла осуждать девочку-теленка: Платону было чем похвастаться. Мышцы, заработанные годами адских тренировок и диет, действовали на женщин гипнотически. И Платон ни разу не упускал случая этим воспользоваться: он будто задался целью всему миру продемонстрировать плоды своих усилий. Из-за этого находиться с ним в одном помещении порой было невыносимо. Уж точно тяжелее, чем с пухляшом, которого Надя любила в детстве.
Заготовленная тирада рассыпалась, еще даже не попав на язык: до того умильно и виновато взлетели вверх брови Платона.
– Значит так, ты – в душ, а ты, – Надя повернулась к девице. – Собирайся и сделай так, чтобы через пять минут я забыла, как ты выглядишь.
– А ты кто такая?! – девушка предприняла невинную попытку атаковать. Не знала, бедная, с кем связалась.
– Его жена, – отрезала Надя. – Вопросы есть?
Вопросов не оказалось. Нет, девушка попыталась, невразумительно хватая ртом воздух, что-то предъявить Платону, но Надя опытной и твердой рукой выпихнула его в ванную и заперла дверь снаружи. Оставшись с Надей один на один, девочка-теленок приняла единственное верное решение и, одевшись, испарилась.
Надя бы с удовольствием присела сейчас, перевела дух. Выветрила этот пошлый парфюм. Или ушла сама, чтобы на какое-то время развидеть Платона. Но устроить концерт в Вене с симфоническим оркестром… Ради этого ей пришлось вывернуться наизнанку. Любой другой виолончелист обнял бы ее ноги и целовал коленки из благодарности. Нет, она не ждала этого от Платона, но банально вовремя собраться он ведь мог бы из уважения… Или нет?
Надя нагнулась, вытащила из-под кровати чемодан. Так и есть: пустой, как в день покупки. И пыльный, как из дома с привидениями. Неисправимый субъект. Не чемодан, конечно. Платон.
Надя распахнула двери гардероба: концертный костюм – обязательно. Черный, что с атласными отворотами, более торжественный. Для Вены – хорошо. Зато тот, что выглядит попроще, сшит на заказ. В нем у Платона фигура такая… Женская половина публики оценит. И женская половина оркестра, как водится. Опять стаскивать его с какой-нибудь флейтистки… Так, костюм. Во втором играть удобнее, не врезается в подмышки. Да, его. Рубашки белых минимум три, а то мало ли. Для репетиций черной водолазки будет достаточно, в Европе так половина музыкантов ходит. Футболки в номере ходить… А, туфли концертные! Чуть не забыла. Если костюм простой, то туфли можно лакированные.
Чемодан был почти собран, когда Платон напомнил о себе барабанной дробью в дверь ванной. Надя так старательно укладывала вещи, что чуть не забыла взять самое главное. Самого главного, если точнее.
Она спешно открыла, впустив Платона вместе с облаком пара.
– Ты еще дуешься? – спросил он, окатив ее запахом шампуня и зубной пасты.
Трудно было говорить с ним, когда он стоял вот так, в полуметре от нее, совершенно мокрый и в одном полотенце на талии, как древний египтянин. Была бы на месте Нади любая другая девушка, Платон бы непременно приосанился, поиграл мускулами, позволяя каплям воды медленно стекать вниз, обрисовывая рельеф. Но поскольку Надя была всего лишь Надей, Платон просто тряхнул мокрыми волосами, забрызгав ее блузку, чем моментально развеял всю неловкость.
– Обсудим это в самолете. Да, ты летишь без наушников, – Надя отвернулась, силясь вспомнить, зачем она вообще подвизалась на эту неблагодарную работу.
Ответ был прост и состоял из двух слов: Римма Ильинична. Мама Платона.
Вряд ли на этом свете нашлась бы женщина, любившая сына больше, чем Римма Ильинична Барабаш. Надя иногда даже завидовала Платону: ей самой такой лошадиной дозы родительского внимания не доставалось никогда. Когда ты третий по счету ребенок из пяти, зажатый между первенцами и младшенькими, то если тебе не забыли выдать порцию сладкого и карманных денег, да еще и вспомнили про день рождения – это уже счастье.
То ли дело Платон: он был для мамы центром мироздания. Ему покупали новую одежду, нанимали репетиторов, нагружали кружками и секциями. Он жаловался, конечно, что мама не дает ему продохнуть и влезает во все уголки его жизни от уроков до первого прыща или первого волоса на груди. Но Надя, лежа вечерами на нижнем ярусе кровати и пиная верхний, чтобы старшая сестра не так громко шепталась по телефону с кавалером, мечтала поменяться с Платоном местами. Потому что когда она выстригла себе в шестом классе челку канцелярскими ножницами, смену прически родители заметили только через неделю. И то потому, что на нее нажаловалась Юлька, старшая сестра: Надя взяла ее лак для волос, чтобы эту челку уложить.
Временами Надя думала, что родись она у Риммы Ильиничны, могла бы тоже стать звездой музыкальной школы и поступить в консерваторию. Но не сложилось: никто не следил за ее правильной постановкой рук, не велел представлять под пальцами невидимую подушечку. И когда Надя пошла на консультацию к педагогу из музыкального училища, ей, не стесняясь в выражениях, дали понять, что вот такими клешнями играть – это насилие над инструментом, переучиваться поздно, и вообще: «Вы, деточка, профнепригодны, идите лучше на бухгалтера».
