– Я же серьезно, – обиделся Марин.
– Значит, у тебя нет пончика?
Шли молча, и Марин догадывался, что собеседник ушел от вопроса. Но вдруг услышал:
– Я хочу стать настоящей звездой. Почувствовать это.
Об этом не говорят, хотел предостеречь хореограф. Эта мантра звучит внутри каждого артиста и никогда не произносится вслух. Тема, табуированная суеверием. Он пожалел, что не остановился на пончике.
– Ты хочешь, чтобы о тебе услышали все?
– Я хочу, чтобы меня услышали, а не обо мне.
В окружении творческого человека не так много людей, которым можно рассказать о своих амбициях без риска быть осмеянным. И еще неизвестно, в каком случае человек больше подставляется: когда признается в том, что воровал, или когда открывает свою заветную мечту. Мечта – на то и мечта, чтобы выходить за пределы доступного. Залевский испытал неловкость от его признания. Оправдывать чье-то доверие – ноша не из легких. Это была не та тема, о которой стоило говорить на ходу. И в хореографе взыграл мятежный дух противоречия.
– Ну, услышат. Дальше что? Скажи просто, что хочешь заработать кучу денег. Это очень понятное желание.
Парень завелся.
– Это что – плохо? Я однажды понял, что нет прямой зависимости между тем, что ты делаешь, и тем, что получаешь в итоге. За труд ни черта не воздается! Зато сила желания может многое. И какие-то вещи приходят только тогда, когда ты их страстно желаешь! Мне нужны деньги, потому что у меня очень дорогостоящие планы!
– Тогда вернемся к вопросу: так чего ты хочешь в конечном счете? Реализовать свои дорогостоящие планы?
Он остановился и смотрел Залевскому в глаза.
– Ты видел когда-нибудь живой концерт Майкла Джексона? Ты публику видел? Я хочу, чтоб меня вот так же… без памяти, до обморока, до оргазма! Чтобы чувствовали то же, что и я! Экстаза хочу! Эйфории! Я хочу испытать все это.
Вот оно что! Залевский делал свое дело, потому что оно ему нравилось. Он получал удовольствие от процесса и результата. А этот ждет всеобщей любви. До оргазма. Залевский ощущал почитание и находил это единственно возможным откликом аудитории. А любовь… Разве можно любить деятеля искусства? Это другая категория отношений. Странный он все-таки, этот малый… Любовь толпы – это утомительно. Обременительно. И даже небезопасно.
– Ну, в моем случае публика должна полюбить мое произведение. И моих артистов.
– А я сам свое произведение, – тихо сказал мальчишка. – И свой артист. Он помолчал и подвел итог: – Я сам себе – всё.
И в этой самопризванности, в мощном желании воплотиться, в не расчете на помощь извне, виделась Залевскому грядущая драма. Он еще пацан, думал Марин, амбиций много, возможностей мало. Неуверенность в том, достижимо ли то, что он хочет. Ему необходим прорыв, именно прорыв, с опытным и уважающим его продюсером, с тем, кто поймет его потенциал и рискнет. Ему нужны цели краткосрочные, поэтапные. Ему нельзя сидеть на месте или топтаться на ограниченном пятачке. Хорошо, что у него такой настрой. Но, похоже, что он сам себе и продюсер.
– А ты? У тебя есть цель? – спросил собеседник.
Хореограф пожал плечами.
– Нет. Я наслаждаюсь процессом. И хочу, чтобы он длился как можно дольше. Я получаю деньги за то, что занимаюсь любимым делом.
– Эм-м… Это и было твоей целью?
– Видишь ли, парень, жизнь наша – случайна и конечна. И единственное, что мы можем попытаться сделать с ней к собственному удовольствию, это наполнить ее радостью.
– А как же Будда? Он отказался от удовольствий, а стал божеством. Не знаю, правда, много ли в этом радости… Кстати, меня удивило: почему люди поклоняются человеку, оказавшемуся не способным ни к чему, кроме аскетизма? Жизнь прожил – не нашел себе дела.
– Зато он нашел призвание. И платил за него аскетизмом. Люди поверили человеку, отказавшемуся от богатства ради просветления духа. Ты бы поверил богатому и сытому, призывающему к аскетизму?
– Я не понимаю, зачем вообще нужен этот аскетизм. Неужели правильней сидеть под деревом и голодать, а не пытаться реализовать себя, свои таланты… Они ведь для чего-то даны?
– Ты еще не познал всех удовольствий этого мира. Ты голоден в этом смысле. А он, если ты имеешь в виду конкретно Гаутаму, был сыт и богат. Но отказался от познанных удовольствий ради духовной жизни. И создал учение, которое облегчило восприятие жизни его голодающему народу. Он их убедил, что нищенское существование – не катастрофа, что им есть, ради чего жить, даже в таких, казалось бы, невыносимых условиях. И их каторжный труд – не наказание, а предназначение. Он дал мир и покой их душам.
– Наверное, я не очень понимаю, что такое «духовная жизнь». Мне казалось, что то, чем я занимаюсь, – это тоже духовная жизнь.
– Ты живешь в других условиях. Зато теперь ты знаешь, что, если условия изменятся, то это еще не приговор. Но я желаю тебе все-таки получить радость от этой жизни. Ты нашел свое призвание. И если оно приносит тебе материальные плоды, потрать их с пользой – на удовольствия.
– Я думал, ты скажешь: «на учебу и развитие», – засмеялся мальчишка.
– Умный человек учится всю жизнь, – ответил Марин.
Очень довольный своими складными речами хореограф посмотрел на парня снисходительно и вдруг понял, что тот черпнул «отеческих наставлений», в которых отнюдь не нуждался на самом деле. Он и сам все прекрасно понимал, но лукаво склонял Залевского к беседам, обращенным к нему с участием; втягивал в разговор, старательно и трепетно внимая старшему – восполнял пробел в своих «беседах с Сократом». И хореограф в который раз усомнился, что годится на отведенную ему роль в этом любительском спектакле «Отцы и дети». Он не был отцом, не претендовал на его роль, и не нуждался в сыне.
– Ты прав: если настанет совсем край – я буду знать, что мне делать. Только климат у нас не тот, чтоб под деревом сидеть. Поеду куда-нибудь в тропики, на острова, стану там проповедовать, как перестать переживать по поводу голода и начать жить духовной жизнью на пустой желудок.
– Ну, голод они утолят тобой. Так что миссионер из тебя выйдет одноразовый, – усмехнулся Марин, решив больше не поддаваться на уловки мальчишки.
Возвращались домой той же дорогой, и Залевский издали заметил сборище зевак в том месте, где сидела тощая старуха. И точно понял, что она уже выдохнула свое последнее дыхание и теперь должно быть видит Предвечный Чистый Свет. Он взял своего спутника за плечо и развернул к бреши в застройке улицы, повел тылами торговых палаток, где склон был завален гнилыми фруктами с зудящим атакующим роем мух над ними.
Дома мальчишка вглядывался в снимок, искал в облике старухи признаки скорого конца. Там, на пыльной дороге, он все понял, хоть они и не сказали друг другу ни слова об этом, и был признателен Залевскому за трогательную заботу о нем, за то, что тот постарался уберечь его от печального зрелища чужой смерти, за взрослую уверенную руку, которая отвела от него печаль. И, может быть, когда-нибудь отведет от него беду и даже поддержит при восхождении и не даст сорваться и упасть. И теперь он сидел рядом, с нахлынувшей нежностью касался крепкого округлого плеча Марина своим тонким плечом, а еще виском, щекой, что оправдывалось совместным, немного стыдным интересом к фотографии.
