Слишком многое в Павле Ивановиче отталкивало и настораживало его коллег. Родственные связи Пестеля, ведь его отец – самодур и, по слухам, оказавшимися ложными, взяточник, десятилетиями управлявший Сибирью из Петербурга, довел край до разорения, сделал его рассадником взяточничества, неправосудия, раболепия; брат Павла Ивановича, хладнокровно делавший карьеру и не помышлявший о заговорах – все это невольно наводило на размышления. Манера Пестеля вести себя с окружающими – рассудочно-логическая, наставнически-академическая, странно выглядела в обстановке культа дружбы, насаждавшегося декабристами. Наконец, его идеи о строжайшей дисциплине в тайном обществе, решающей роли руководителя, учреждении в будущей России диктатуры Временного правительства наталкивали на мысль об установлении революционной тирании и появлении в стране диктатора «от революции». Претендентов на эту роль хватало, но Павел Иванович был одним из первых. К тому же он, словно в насмешку, в профиль был необыкновенно похож на Наполеона. Формула «Пестель – Бонапарт», опасение замены одного деспотизма другим следовали за ним (и кто знает, сколь безосновательно?) и при жизни, и после смерти. Сам он дошел до того, что предлагал товарищам поклясться в том, что откажется от любой политической деятельности сразу после переворота. Никто такой клятвы от Пестеля требовать не захотел, то ли считая это неудобным, то ли опасаясь, что в горячке революции будет не до выполнения клятв, то ли еще почему-то…
Неудивительно, что в вакууме, в котором оказался наш герой, ему в голову стали приходить мысли о компромиссе с верховной властью: она идет на реформы, декабристы поставляют ей грамотные и честные кадры для проведения преобразований. В противном случае… Что случится в противном случае, не знал никто, в том числе и сам Пестель. Разве мог он предвидеть и полный крах выступления декабристов, и, главное, что товарищи на следствии попытаются сделать именно из него «козла отпущения»?
Пестелю долго не везло и после смерти. Его знаменитая «Русская Правда» увидела свет полностью только в 1958 г., то есть спустя 132 года после гибели декабриста. Едва не потерялось его следственное дело, которое в годы революции самым необъяснимым образом исчезло из архива, и столь же необъяснимо нашлось несколько лет спустя. Даже в своей посмертной судьбе Павел Иванович оказался оригинален и несчастлив.
Гавриил Степанович Батеньков
Даже среди непростых судеб декабристов жизненный путь Батенькова уникален. «Декабристы без декабря» – это тяжело, но понятно. Но чтобы не декабрист (а Батеньков, судя по всему, формально им не был) пострадал сильнее иных декабристов… Впрочем, вопрос о принадлежности Гавриила Степановича к тайному обществу до сих пор остается спорным. Во всяком случае, на Сенатской площади во время восстания он точно замечен не был.
Странности постучались в дверь Батенькова в 1821 г., когда он из Сибири перебирается в Петербург. Можно было полагать, что ему уготовано место в окружении Сперанского, с которым они сошлись во время работы в Сибири. Гавриил Степанович действительно поселился в доме своего покровителя, но работать стал у… Аракчеева, назначенного главой Сибирского комитета. Вполне естественно, что для декабристов он являлся фигурой не просто важной, а, скорее, бесценной. Положение Батенькова можно сравнить лишь с постом Ф.И. Глинки, служившего адъютантом генерал-губернатора Петербурга графа Милорадовича.
Но ситуация, в которой оказался Гавриил Степанович, была предпочтительней, поскольку он поддерживал близкие отношения с двумя вельможами, по словам Пушкина, стоявшими «в дверях противоположных царствования Александра I, как гении зла и блага». Дело не только в том, что Батеньков мог добывать какие-то «разведданные из стана врага». Хотя дом Сперанского оказался вторым, после Зимнего дворца, по степени осведомленности пунктом в столице и накануне 14 декабря служил революционерам одним из главных источников информации.
Дело еще и в том, что Батеньков имел уникальную возможность постоянно наблюдать за поведением одного из кандидатов во Временное революционное правительство. Планировалось даже сделать Гавриила Степановича делопроизводителем нового государственного органа, чтобы он контролировал поведение Мордвинова, Киселева, Ермолова и Сперанского, которых при всей их любви к прогрессу трудно было назвать революционерами.
А декабристом, в формальном смысле этого слова, Батеньков все-таки не был. Вернее, он стал им после 14 декабря 1825 г. Все началось 28-го числа, когда его прямо с бала увез в крепость фельдъегерь. Батеньков успел сказать окружавшим: «Господа! Прощайте! Это за мной» – и после этого на 20 лет, 1 месяц и 18 дней наступило полное молчание. Точнее, относительно полное, поскольку от «секретного узника № 1» Алексеевского равелина уже 18 марта 1826 г. поступило письменное объяснение на имя Николая I. «Тайное общество наше, – говорилось в нем, – отнюдь не было крамольным, но политическим… Покушение 14 декабря не мятеж… но первый в России опыт революции… Чем менее горсть людей, его предпринявших, тем славнее для них… глас свободы раздавался не долее нескольких часов, но и то приятно, что он раздавался».
В крепости в течение 20 лет у Гавриила Степановича не было ни собеседников, ни книг, кроме Библии. Единственным занятием или, если хотите, отдушиной, оставалась односторонняя переписка с императором. Она, как и поступки узника, говорит сама за себя, не требуя комментариев. В 1826 г. Батеньков объявляет голодовку и держит ее пять дней, отказываясь даже от воды. Тогда же он начинает изображать сумасшествие, но на Николая I это не производит ни малейшего впечатления. Всерьез ни сам узник, ни его царственный тюремщик в болезнь не верят.
В 1835 г. Батеньков, издеваясь, пишет императору: «Меня держат в крепости за оскорбление царского величия… Ну что, если я скажу, что Николай Павлович – свинья – это сильно оскорбит царское величие?» Чуть позже от него поступили стихи с такими строчками:
…И на мишурных тронах
Цари картонные сидят.
Понятно, почему император так упорно пытался забыть о Батенькове (он был осужден на 15 лет заключения в крепости, Николай I «забыл» его там еще на 5 лет). Семь лет его не выпускали на прогулки даже в коридор, 19 лет он сличал тексты Библии на разных языках. В очередном письме императору в 1845 г. Гавриил Степанович писал: «Библию я прочел более ста раз… Для облегчения печальных моих чувств желал бы я переменить чтение». Это желание узника исполнилось в 1846 г., когда он был освобожден из крепости и отправлен в ссылку в Томск. Здесь Батеньков заново учится говорить, переписывается с друзьями юности, знакомится с женами и сестрами декабристов, приехавшими в Сибирь следом за своими мужьями и братьями.
В 1859 г. Гавриил Степанович впервые после 23-летнего расставания посетил Петербург. В столице как раз открыли памятник Николаю I. По этому поводу Батеньков пишет в письме к другу о своем не изменившемся отношении к покойному императору: «При мне было и открытие памятника; торжество вполне официальное и холодное. Сам я там не был, ибо едва ли не пришлось бы самому стать возле статуи и тем, может быть, заинтересовать толпу».
