Все это вело к утверждению в подполье двойной морали: одной – для большинства сограждан, другой – исключительно для «своих». Показательно и печально, что Нечаева многие народовольцы упрекали не за бесчеловечность «Катехизиса революционера», а за обман «своих», неверие в их поглощенность революцией, преданность идее. Несмотря на все вышесказанное, вердикт: «Виновны по всем пунктам» – вряд ли стоит выносить революционерам без каких бы то ни было оговорок.
Они безусловно не являлись в массе своей ни обиженными властью недоучками, ни безнравственными монстрами. Также и их оппонентов не стоит всем скопом считать тупоголовыми ретроградами или бездушными чинушами. Любимые российские вопросы: «Что делать?» и «Кто виноват?» – вечны, то есть ежеминутны, однако в определенные моменты истории они обостряются настолько, что растерянность перед первым из них заставляет с излишней уверенностью отвечать на второй. Вряд ли в каком-нибудь самом трагическом историческом событии или литературном произведении, при условии соблюдения полностью объективного подхода к ним, можно отыскать только одного виновного. В конце концов, и отвратительный Яго всего лишь умело сыграл на откровенно несимпатичных особенностях характера несчастного Отелло.
Вот и в случае с народничеством 1870-х гг. не стоит перекладывать всю ответственность за случившееся на революционеров. Никто не заставлял правительство действовать против молодых искателей всеобщего равенства исключительно жандармским кулаком, отупляющей безнадежностью тюремных казематов и уж тем более эшафотами виселиц. Как сторона конфликта более сильная и, безусловно, более опытная, власть могла и должна была найти иные методы убеждения революционеров и противодействия им.
Народники не родились террористами, их сделали таковыми ненормальные, упрямо агрессивные условия российской политической жизни (вернее, ее полное, с точки зрения общества, отсутствие). Правила, законы развития этой жизни устанавливали отнюдь не подданные, их диктовала власть. Именно она не сумела, да и не пыталась направить оппозицию (либералов и революционеров) в русло правильного политического существования. Именно она постепенно превратила мирных пропагандистов в убежденных экстремистов. Внутренняя же логика развития народнического движения, о которой шла речь ранее, лишь довершила дело. Даже террор землевольцев и народовольцев – самое горькое и тяжелое обвинение против них – одновременно оборачивается обвинением и против власти.
Он возник как естественное и единственное средство защиты организаций, загнанных правительством в подполье, от вполне вероятных предательств, провокаций, проникновения в них агентов полиции и т. п. Чтобы пресечь его распространение, достаточно было в этот момент провозгласить свободу собраний и союзов. Террор продолжился как крайняя форма протеста общества против беспардонного нарушения чиновниками высоких рангов писаных законов Российской империи (речь шла прежде всего об условиях содержания политических заключенных в тюрьмах и местах каторги и ссылки). А как еще народники могли реагировать на издевательства над своими арестованными товарищами, на унижение их человеческого достоинства, если легальные средства отстаивания прав заключенных были для общества заказаны самим правительством?
Террор сделался грозным и почти неуправляемым оружием, когда приобрел характер мести судьям, прокурорам, чинам полиции за варварски жестокие приговоры арестованным социалистам. Правительство могло, но не захотело потребовать от всех своих агентов соблюдения действовавших законов. Колесо правительственных репрессий конца 1870-х гг. оказалось не катком, подминающим и искореняющим крамолу, а червячной передачей, раскручивающей колесо «красного», народнического террора. Обратите внимание, на всех упомянутых этапах развития революционного экстремизма правительство сохраняло рычаги воздействия на него, могло, проявив определенную гибкость и терпение, снять проблему с повестки дня или хотя бы смягчить ее остроту. Однако оно не сумело, да и не желало сделать этого. Когда же террор превратился в глазах социалистов в единственное средство переустройства общества, сигналом к народной революции, то поле бескровного взаимодействия власти и общества съежилось, как легендарная шагреневая кожа.
К сожалению, в 1870-х – начале 1880-х гг. столкнулись два нежизненных, умиравших подхода к распутыванию узла сложнейших проблем в жизни России. Правительство Александра II не успело, а окружение Александра III не захотело предложить ничего принципиально нового для решения указанных проблем, а если шире, то принципиально спасительного для будущего страны. При этом власть имела возможности для маневра, но не собиралась его совершать. Радикалы же – самый активный оппонент власти – вынуждены были либо продолжать бессмысленный террор, либо вернуться к самоубийственной пропаганде в деревне. Третий вариант их действий подразумевал, что они должны были отважиться на смену идеологии своего движения. Последнее же всегда чревато болезненной ломкой привычных стереотипов, непредсказуемыми зигзагами сознания, что прекрасно видно на примере эволюции взглядов одного из ведущих членов ИК «Народной воли» Л.А. Тихомирова, превратившегося, в конце концов, в идейного монархиста и идеолога консерватизма.
А если попробовать увеличить масштаб рассмотрения событий, посмотреть, о чем в целом шла речь в схватке Зимнего дворца с революционным подпольем в 1870-х – начале 1880-х гг.? Правительство Александра II, как умело, как считало нужным, а порой и просто, как могло, предложило России путь в «небывшее», то есть в нечто новое в истории страны, то новое, что уже успешно испытано западноевропейскими странами. Это «небывшее», которое вряд ли можно назвать самым справедливым строем на земле, являлось несомненно более прогрессивным и многообещающим, чем традиционное общество. Оно медленно, порой мучительно (а как же без этого при таких масштабных переменах?) приживалось на российской почве, неся с собой изменения социальной структуры, экономики, культуры России, приспосабливая их к восприятию нового. В конце концов, что такое культурный прогресс в самом широком смысле этого слова? По словам замечательного филолога, историка и культуролога Ю.М. Лотмана, он представляет собой постепенное превращение чужого, страшного и ненужного в родное, привычное и необходимое.
Однако начало пути в «небывшее», в конце концов, оказалось скомканным в связи с убийством императора и вступлением на престол Александра III. Новый император не собирался сворачивать все мероприятия, получившие начало в царствование его отца (да и вряд ли ему удалось бы это сделать). Он просто опасался того «небывшего», куда реформы вели Россию, и поспешил скомкать процесс перемен, особенно тех, что касались отношений власти и общества: суд, местное самоуправление, цензура, среднее и высшее образование. Сделать это с ростками нового, не утвердившегося как следует на российской почве было относительно не трудно. Тем более что при желании всегда можно было заявить, что новое не принимается россиянами, чуждо им. Вместо трудного пестования нарождающегося (пугающего и манящего одновременно) началось привычное пережевывание традиционно-патриархального.
Самое интересное заключается в том, что радикалы, не признаваясь в этом самим себе, должны были быть довольны происходившим. Для народничества реформы 1860—1870-х гг. оказывались делом не просто пугающим, а принципиально неприемлемым. В социально-экономическом плане эти преобразования повлекли за собой неотвратимое расслоение крестьянства и быстрый рост капиталистических отношений во всех сферах жизни общества. Революционеров не устраивало не столько увеличение числа бедноты в деревнях (вспомним нечаевские призывы на голову народа бед и зол, которые должны были стать детонатором возмущения масс). Их пугали «несоциалистические» настроения остальной части крестьянства – кулачества и середняков, – мечты крепких мужиков о самостоятельном личном хозяйстве, разрушавшие их якобы коллективистскую психологию. Главное же заключалось в том, что перемены, происходившие в российской деревне, угрожали традиционной крестьянской общине, то есть лишали страну счастливого социалистического будущего.
