Бескомпромиссная, порой захватывающе хитроумная, порой прямолинейно пробивная борьба радикалов с правительством странно напоминает бой с собственной тенью. Попробуем разобраться, откуда берется столь тревожное ощущение и насколько оно верно или обманчиво. Самодержавный режим изначально являлся закрытой системой, принятие решений в которой всегда составляло для общества тайну за семью печатями. В таком государстве все зависело от очень узкого круга лиц, оказавшихся на своих местах достаточно случайно. Режим требовал от подданных безоговорочного подчинений, был нетерпим к инакомыслию и боролся с ним жесточайшим образом, порой наказывая подозреваемых даже не за совершенные деяния, а за вынашиваемые ими намерения. Иными словами, монарх и его окружение желали, несмотря ни на что, насильно осчастливить подданных, всерьез полагая, что знают единственно верный путь к всеобщему благоденствию.
С целью этого осчастливливания (циники полагают, что все происходило ради сохранения династии на престоле) самодержавное государство само издавало законы и само же следило за их исполнением. Правда, и тут император оказывался выше закона, поскольку, еще раз повторим, он лучше всех знал, что для страны правильно и справедливо, а что – гибельно и бесперспективно. Вслед за ним придворные, сановники, бюрократы среднего и высшего звена пытались встать если не выше закона, то вровень с ним, разрушая веру россиян в справедливость традиционного судопроизводства (и не только его). Верховная власть стремилась руководить даже нравственностью подданных, определять стиль их повеления в быту и на службе, диктовать моду на одежду, внешний вид и т. п. Истинный деспотизм лишь зарождался в политической сфере, а вырастал до уровня повседневного кошмара во всех областях жизни россиянина, стремясь привить ему понятия о верноподданности и единомыслии как о важнейших гражданских добродетелях.
А что на этот счет думал и как себя позиционировал революционный лагерь? Загнанные силой обстоятельств в подполье, радикалы вынужденно, сами того не подозревая, приняли навязанные им «сверху» правила игры. Во многом являясь порождением режима, они вряд ли имели шанс сделаться чем-то иным, нежели, пусть и нежелательно для себя, неотъемлемой его частью. Высшим органом власти «Земли и воли» и «Народной воли» провозглашались съезды представителей всех ячеек этих организаций, однако подобные съезды в силу различных обстоятельств так никогда и не были созваны. Фактически же власть находилась в руках неких случайно образованных органов (Администрация, Центральный кружок, Исполнительный комитет), определявших и программу движения радикалов, и тактику их действий.
Решения данных органов становились обязательными для всех членов упомянутых организаций, хотя дискуссии их членов по тем или иным вопросам не возбранялись. Другое дело, что, в отличие от решений руководства, итоги этих дискуссий не имели никакого практического значения. Революционеры, как и их оппоненты во власти, были непримиримы к инакомыслию в собственных рядах, а внутрипартийные споры имели главной целью лишь восстановление обязательного единомыслия среди членов организации. Народники требовали соблюдения строжайшей дисциплины, то есть беспрекословного подчинения решениям Центра. Путь к светлому будущему страны был четко определен в программных документах радикалов, а потому критика выработанных планов, тем более отступление от них, расценивалось как предательство народных чаяний, идеалов справедливости и т. п.
Складывалась странная, но хорошо знакомая картина: надежды общества и народных масс вновь использовались в качестве ширмы, подменяясь на деле сугубо надуманными рассуждениями о прогрессе, счастье народа, упорстве в бою, терпении, вере в вождей. А в основе всего этого лежало желание опять-таки насильно осчастливить население, якобы не понимавшее своих выгод. Менялся пастырь, однако система построения благополучного общества оставалась, в сущности, неизменной. Другими словами, беда заключалась в том, что революционное подполье оказывалось лишь своеобразным отражением традиционного деспотического режима. Да, конечно, не желая этого, да, в условиях жесткого преследования со стороны правительства и политической разноголосицы в обществе, да, народные массы издавали, как обычно, невнятный лепет, но…
Ведь и защитники монархии могли припомнить (и не раз вспоминали) о том, что самодержавие являлось социально-политической системой выживания страны в условиях, продиктованных неблагоприятными историческими обстоятельствами. О том, что внятной позиции народных масс по поводу предпочитаемой ими формы правления никто никогда не слышал. О том, что ничто не подтверждает реальности планов развития страны, предлагаемых социалистами. И самое страшное – о том, что любое подполье оказывается лишь отражением режимов деспотических, с одной стороны, и никому не нужным наростом в условиях демократических форм правления – с другой.
Хорошо, но, может быть, нравственный климат радикальных кружков и организаций оправдывал их существование? Они ведь действительно указывали на язвы, разъедавшие отечество, героически боролись с деспотизмом самодержавия и восторженностью казенного патриотизма его адептов, суть которого замечательно выразил один из сановников, без обиняков заявивший, что степень его патриотизма напрямую зависит от количества принадлежащего ему недвижимого имущества. Такое понимание любви к родине было совершенно неприемлемо для народников.
Для них патриотизм был чувством двуединым, в котором неразрывно переплетались любовь к стране, гордость за нее и неприятие всего того, что мешает ее развитию, стыд за наличие в сознании общества и в государственной практике варварских понятий и установлений. Ироничный, а то и критический взгляд на самих себя действительно необходим нации, так же, как и отдельно взятому человеку. В противном случае можно скатиться по лестнице-формуле, предложенной в свое время замечательным философом В.С. Соловьевым: национальное самосознание – национальное самодовольство – национальное самолюбование – национальное самоуничтожение. Самоуспокоение совершенно чуждо движению вперед, поскольку категорически противоречит попыткам развития нации и страны.
С другой стороны, радикал, уходивший в подполье, попадал в полную зависимость от той организации, к которой он принадлежал. Он жил по поддельным документам, предоставляемым ею; обитал на конспиративных квартирах, принадлежавших организации; средствами на жизнь его также обеспечивала партия. Собственно, о том же свидетельствовал и устав «Народной воли». Он требовал от своих членов отдать все духовные силы на дело революции, забыть ради нее родственные узы и личные симпатии; если нужно, отдать самую жизнь, не считаясь ни с чем и не щадя никого и ничего; не иметь частной собственности; отказаться от индивидуальной воли, подчиняя ее воле большинства, выраженной в постановлениях руководства подпольных обществ. В подобных требованиях вновь ощущается перекличка времен, правда, уже не с декабристами, а с сентенциями гораздо более хронологически близкого к народникам 1870-х гг. С.Г. Нечаева.
Утрачивая себя как личность, подпольщик в качестве компенсации приобретал ясность целей и спасение от гнетущего одиночества. Вместе с тем, теряя собственную индивидуальность, он более не признавал важности права на нее и для других, переставал ценить личность, отдельно взятого человека. Отныне перед ним был лишь товарищ «по вере», или препятствие, которое следовало превратить в попутчика или устранить любым возможным способом. Не будем забывать и того, что тайное общество, помимо прочего, давало приют для людей «безместных», потерявших жизненные ориентиры, наполняло существование подобных индивидуумов ярким содержанием, повышая тем самым их самооценку.
