От чрезмерных раздумий болит голова и распаляется изжога, это общеизвестный факт. Поэтому, недолго думая, я решил начать наступление на парижский литературный бастион наугад, почти вслепую – в Латинском квартале завернул в первую же подворотню, на которой было указано, что во дворе помещается издательство «Совершенство». Судя по обшарпанной вывеске и заплеванному двору, «Совершенство» переживало не лучшие времена. Зато у входа в покосившийся ветхий флигелек издательства был развернут парусиновый полосатый тент, под которым стоял длинный письменный стол в окружении разномастных стульев и табуреток, – то ли буфет, то ли устроенный на скорую руку киоск. Действительно, в глубине заведения просматривалась передвижная буфетная стойка и буфетчик за ней, смотрящийся вполне на своем месте. На письменном столе стояло несколько кувшинов с домашним вином, отливающим рубиновым накалом, две тарелки с сырами и красовались, как золотые гусеницы, нежные палки багетов. За столом дружелюбные собутыльники попивали вино и покуривали – запах того, что они там покуривали, вызывал улыбчивое понимание у такого, как я, опытного зрителя. Миновав киоск, я подошел к дощатой двери флигелька, запертой на висячий железный замок.
– Вы в «Фазан»? – настиг меня вопрос одного из выпивающих. – Не удивляйтесь: мы для внутреннего пользования переименовали скучнейшее «Совершенство» в «Геометрического фазана». Издатель вот-вот появится… Готов поспорить на ваш берет, что вы принесли стихи. Я тоже.
Спорщик мне понравился. Веселый парень и далеко не скучный, сразу видно. С высоким лбом интеллектуала, но совсем не зануда, он чем-то неуловимо походил на молодого Бодлера.
– Но у меня нет никакого берета, – парировал я.
– Ну нет – и не надо, – не расстроился спорщик. – У меня тоже нет… Присаживайтесь к нашему столу поэтов! Знакомьтесь! Не все ж пыль глотать в «Ротонде», здесь по-своему не хуже. Да и мы все тут люди штучные, как на подбор. Взять хотя бы умнейшего Дрие ла Рошеля, вон он сидит в сторонке, чтоб не смешиваться с нами – леваками.
– И название особенное, – вступил в разговор с новичком буфетчик из-за стойки. – Скажи ему, Поль: «Пощечина общественному вкусу». Во всем Париже ничего похожего не найдете, будьте уверены.
– Это наш привет русским футуристам, – продолжал веселый спорщик, попыхивая трубочкой. – Искусство колосится там, где зреет левый бунт. Вина? Сыра? Как вас зовут?
– Эммануэль, – представился я.
– Слишком картонно! – не одобрил весельчак. – Манэ – как вам? У нас, – он обвел рукой сидевших за столом, – есть один приятель, тоже Эммануэль. Молодой художник, экспрессия из него сочится, как смола из еловой шишки. Так вот, все его зовут Манэ.
– Манэ? – переспросил я. – А дальше как?
– Ну, не знаю… – затруднился с ответом весельчак. – Меня зовут Поль Элюар, его – просто Манэ. Он вроде приехал из России. Хотите с ним познакомиться?
– Да нет… – смущенно пробормотал я.
У меня не было никакого желания знакомиться с моим русским тезкой. Более того, до прихода сюда, в «Геометрический фазан», я и представить себе не мог, что русские эмигранты умудрились пробраться в наше французское искусство и даже общаться на равных с поэтами-авангардистами, составляющими новую гордость нации. Русский Манэ! Он уже и имя мое успел позаимствовать! Покойный папа́, услышь он эту новость, не пришел бы в восторг. Как, однако же, прав Шарль Моррас: «Франция для французов»! Но здесь, за дружеским письменным столом, в киоске «Пощечина общественному вкусу», не стоит, пожалуй, упоминать имя Морраса – это вызовет скандал. Что ж, лучше промолчу. Но зато обязательно посвящу ему стихотворение в моем сборнике, который я прямо сейчас предложу издательству «Геометрический фазан».
– А зачем он вообще уехал из России? – спросил я, ни к кому конкретно из выпивающих поэтов не адресуя свой вопрос. Я хотел к этому добавить «сидел бы лучше дома», но решил не дразнить гусей и оставил свое мнение при себе.
– Луи, объясни товарищу! – попросил Элюар молодого человека примерно моего возраста с худощавым выразительным лицом, а потом обернулся ко мне: – Это Арагон, он тут глубже всех разбирается в русских делах. Ведь так, Лу?
Арагон пожал плечами, и это означало, что да, пожалуй, так. Глубже.
– Продвигать в Париже советское искусство, – объяснил Арагон. – Это важная миссия. А то у нас здесь многие думают, что победившие царя русские рабочие и крестьяне сплошь кровопийцы и разбойники и им теперь не до художников.
– А я слышал, – усомнился Элюар, – что свободным художникам там приходится нелегко, некоторых даже посадили в тюрьму на перевоспитание. Идеология не должна давить на искусство. Ты согласен, Лу?
– Ну, насчет тюрьмы это все выдумки, – раздраженно не согласился Арагон. – Там идет общественная дискуссия на тему «Искусство для народа». Острая, скажем прямо, дискуссия.
– И кого ж сажают? – подал голос буфетчик из-за стойки. – Хулиганов, что ли? Крикунов?
– Предателей революции сажают, – сказал Арагон. – Во время народной революции ты либо по эту сторону баррикад, либо – по другую, и тогда ты предатель народа. Мы это знаем по нашему опыту Великой революции, и русские у нас учатся.
– Гильотину они еще не запустили? – спросил Элюар с обворожительной улыбкой. – Значит, плохо учатся, медленно… Не знаю, как вы, товарищи, а я в душе анархист. В душе! Всякая власть, хоть трижды народная, – против народа. «Тысячи птиц в костлявых капканах веток. Тысяча веток в когтистых капканах птиц». Власть и народ. Рисунок с натуры.
Обо мне как будто в этой товарищеской перепалке забыли, и я решил о себе напомнить.
– А почему «Геометрический… – спросил я, – …фазан»?
– А почему нет? – взялся ответить входящий во вкус спора Элюар. – Это мое предложение. Геометрия – скопление мертвых ледяных линий, их извлекают из пыльного мешка и раскладывают прихотливо. А фазан – олицетворение живой красоты, многокрасочной и, как всякая красота, неповторимой. Сочетание этих двух несопоставимых начал рождает искусство, которое, как ошибочно полагают литературные гробокопатели, может нести в себе либо чистую красоту, либо чистое уродство. Наш Риго, – он указал своей трубочкой на потягивавшего вино собутыльника, – прирожденный эстет, и он подтвердит.
– Великий русский Достоевский, – возразил на это красивый, как Мефистофель, Жак Риго, – утверждал, что красота спасет мир. Пока что в мире никто не доказал обратное.
– Красота не спасет, – с налетом меланхолии в голосе сказал Пьер Дрие ла Рошель, сидевший особняком и не принимавший участия в разговоре. – Уж если миру суждено спасение, то этим займется культура. А красота лишь подгримирует ссадины и прыщи.
В Тулоне такие разговоры были даже непредставимы, зато о Шарле Моррасе там рассуждали до упаду: в среде морских офицеров его крайне правое «Французское действие» пользовалось почетом. Монархия и национализм патриотов спасут Францию, а не красота – так думали мои прежние знакомые, и сам я был уверен в этом. Почти уверен… В любом случае надо поискать книги этого Достоевского, раз уж о нем зашла речь в литературном киоске во дворе издательства и глубокий знаток русской жизни Луи Арагон привел его в пример.
