Трудно было отказать Якову в своеобразной логике, даже когда дураком был заклеймен Гидон Кремер. Ян еще был школьником; они с Яковом вернулись из филармонии. Дядька с раздражением отбросил программку.
– Дурак!
Ян опешил:
– Кто?
– Кремер! Ты слышал, как он исполнял Вивальди? Так за каким, скажи, чертом он играл Шнитке?
Кремера Ян слушал впервые в жизни и был заворожен не столько Вивальди, сколько яркой, азартной игрой молодого скрипача. Там же, сидя в бархатном кресле, вспомнил он эпизод из детства, настойчивые слова матери: «Ты хочешь играть на скрипочке?», и футляр с блестящими замками, и скрипку, на которую так и не посмел взглянуть.
…Они привезли свежий лаваш и кинзу. За столом уже сидели гости – нарядные приятельницы Ады, одна из них с мужем. Юле понравилась Лена, красивая женщина лет пятидесяти, с обезоруживающей улыбкой на печальном лице. Сейчас она что-то говорила Якову. Тот сидел, снисходительно поглядывая на собеседницу. Похоже, собственный вид нимало не смущал Якова: взлохмаченная шевелюра, несвежая рубашка, разорванная на плече и под мышкой, – он часто вздергивал руку, ероша волосы, и Лена смотрела в сторону. Она радостно обняла Яна, потом Юльку со словами: «Ну как же я рада! Можно я с вами рядом устроюсь?» Яков наливал соседке вино, одновременно поглядывая на приглушенный телевизор и желчно комментируя новости. С экрана заразительно улыбалась и блестела глазами сочная брюнетка, обаятельная и грешная Моника, несколько месяцев будоражащая страсти американцев.
– От баба! – восхищенно крутил головой Яков.
– Бесстыжая, – содрогнулась Ада.
Приятельницы солидарно загудели.
– Та шо вы в девку вчепилися? – вмешалась Лена. Мягкие украинские слова очень подходили к ее негромкому голосу. – Красивая женщина, вот Яша подтвердит.
Ада нахмурилась. Ян встал.
– Этим маленьким бокалом… – с подчеркнутой торжественностью начал он и закончил, улыбаясь: – С днем рождения, мать! А подарок завтра!
Ты уже привез мне подарок, улыбнулась Ада. До последнего момента надеялась, что сын приедет один, как раньше, без этой… дульцинеи. Чем взяла?.. Ни накраситься, ни одеться не сумела: брючонки, кофта с молниями, сама угловатая какая-то; что это Лена к ней прикипела, сидит и смеется? Яшка шлюху из Белого дома защищает, а что в ней особенного? Мысленно сравнив себя со «шлюхой», Ада удовлетворенно кивнула – сравнение было в ее пользу. Да, она в свое время была красивей, чем эта кобыла Моника, и лицом и фигурой, хотя носить было нечего – что мама перешьет из старья, за то и спасибо.
Вино или не вино тому виной, только вдруг она снова увидела себя десятилетней девочкой в большой комнате за чтением учебника по астрономии, который принес откуда-то папа. Маленький Яшка сидит на полу; мама что-то шьет соседке. Какое там «шьет» – перешивает. Ада ждет отца. По утрам папа крепко целует ее с братом, словно уходит не на работу, а куда-то надолго. Много лет спустя она вдруг осознает, что так и было: папа мог вернуться не скоро – или не вернуться вообще, как многие в тридцать восьмом. И каждый вечер она ждала его, чтобы рассказать о созвездиях, о планетах, а папа слушал. Потом началась война, папа ушел и не вернулся: пропал без вести. Через год после войны Ада окончила школу, нетерпеливо тоскуя по новой учебе, новым знаниям, а как жить, она знала, потому что должна была прийти любовь. К любви она была готова. К настоящей, как у пушкинской Татьяны, хотя Татьяна не подозревала, какое недостойное, стыдное и мерзкое копошение скрывается под словом «любовь», иначе не писала бы:
Другой! Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
…а в другом письме – «я другому отдана». Вот тебе и другой. Будто есть какая-то разница. Мерзость и грязь, мужчинам это нужно, даже лучшим из них…
– Очнись, мать!
– Адочка, как называется вот это острое, с травкой?
– Лобио, только сестра чесноку мало положила.
– Как это мало, как это мало? Вечно ты придираешься!
– Мало, говорю.
– Пошли покурим.
– …ее теперь из Белого дома турнут и никуда не возьмут на работу.
– Лена, как тебе селедка? Бери еще!
– Пусть попробуют не взять. Дискриминация!
– Он сам хорош.
– Оба хороши; все же на работе… женатый… не говоря, что президент.
– Яша, передай наршараб. И лаваш прихвати.
– А как вы котлеточки вот эти готовите?
– Сам виноват. Она что? Практикантка…
– Нар… шпар… Это что?
– Практикантка, как же. Вот и… допрактиковалась.
– Это гранатовый сок, нар-ша-раб.
– И не «котлеточки», а люля-кебаб.
– Его к мясу хорошо.
– Наглая. Вызывающе держится.
– Берете баранину, сало, специи – и через мясорубку.
– Сигареты кончились. Яша, дай-ка мне…
– За здоровье дорогой хозяйки!
Здоровье дорогой хозяйки не оставляло желать лучшего. Цветущий вид Ады не соответствовал юбилейной цифре: ни морщинки на лице, свежая кожа, блестящие глаза. Молчали неумолимые разоблачители возраста, шея и руки, оставаясь гладкими и нежными. Полнота, свойственная возрасту, которая доводила до слез ее подруг, Аду нисколько не портила: женственно пышная в молодые годы, фигура ее слегка раздалась, что не было заметно при мягких, плавных движениях. «Ни за что не дашь ее возраста, – прошептала одна приятельница другой, – самое большее пятьдесят». – «Ну, положим, не пятьдесят», – отозвалась та, но без уверенности в голосе.
Вполне даже пятьдесят, мысленно согласилась Юля. Несокрушимая женщина нашего возраста.
Можно ли осознать количество прожитых лет? Ада задумалась. Если верить Данте, то земная жизнь пройдена до конца, другой не предвидится. Почему я не чувствую мои семьдесят лет? Это много – вон сыну сорок пять будет.
…Она помнила себя в семнадцать лет. Мама сшила «выходное» платье, второе было «на каждый день». Или семнадцать – это возраст осмысления себя? Возраст любви, оттого и Татьяна вспомнилась? Любовь пришла позднее, хотя все те же два платья висели в шкафу. Любовь пришла – и скрылась, уехала на край света, в Анадырь, и жизнь кончилась намного раньше сегодняшней даты. Семьдесят лет… Узнали бы они сейчас друг друга? Внезапно безумная мысль толкнулась внутри: вдруг он в Америке, где-то близко – в Нью-Йорке, Бостоне, Сан-Франциско… здесь?! Они могли жить в одном городе, не подозревая об этом. Ада вышла в другую комнату, попудрила горевшее лицо.
…Мог осесть в Анадыре навсегда, быть там первым парнем на деревне.
Виновница торжества улыбнулась гостям, удовлетворенно отметив про себя, что пузатого мужа приятельницы слегка развезло, что сама она сидит, тяжело опираясь на рыхлые руки, другая тоже не в лучшем виде – помада «съедена», нос блестит… Ян и брат курят на балконе. Лена пересела на диван вместе с этой, кто вообще ее приглашал? И звучным радушным голосом Ада объявила:
