Не так: доброй была бабушка. Доброй и… слабой, поэтому всегда молчала. Добрым был отец, добрым и беспомощным, за что мать его презирала; но в детстве ты не формулируешь и не обобщаешь, аналитическое мышление вырабатывается позже, когда понимание, что добрые слабее, ранит не так сильно. Давно догадавшись, что мать была недоброй всегда, ко всем и ко всему, теперь Ян отчетливо видел, что и после шестидесяти она не смягчилась.
Он ел, курил, бросал незначащие реплики, стараясь не смотреть на телефон – и смотрел, и каждую минуту ждал звонка. Вернулась капсула, как привычная одежда, висевшая в шкафу до поры до времени – точнее, он вернулся в свою капсулу, которая надежно блокировала ядовитые слова матери. Взять бы сумку и рвануть в аэропорт – пусть встречают Новый год без меня; но так происходит в кино, не в жизни.
И в жизни, как оказалось, такое происходит. Именно так: Юлька взяла сумку и помчалась на такси в аэропорт. Этакая рулетка: достану билет – полечу; нет – обратно, вон такси толпятся на стоянке; только бы не чувствовать себя ненужным придатком к Асиной семье.
В аэропорту было пусто, как в гастрономе на родине. Кто хотел, улетели. До рейса меньше часа.
– О, там сейчас изумительно! Счастливого пути, мэм, – девушка в элегантной форменной пилотке протянула билет.
12
Как встретишь Новый год, так его и проживешь.
Эти двое встретили его на расстоянии трех тысяч миль друг от друга, в досаде и разочаровании, что не получилось праздника вместе.
Новый год, подумаешь! Наступили новые сутки, в бокале согревается шампанское, родители озабоченно переглядываются, мать о чем-то начала спрашивать – и замолкла при виде нахмуренного Юлькиного лица. Стэн никого не видел – он самозабвенно играл на пианино.
Яков поставил Брамса, мать была недовольна: «Не новогодняя музыка», – и демонстративно повернулась к телевизору. Рот у Яна пересох от сигарет, есть не хотелось, от шампанского началась изжога. Налив коньяка, вышел на балкон, и дядька следом. Он мотнул головой в сторону комнаты: «Брамс ей не нравится. Где я ей возьму “В лесу родилась елочка”?»
Родители слушали музыку, и Юлька заметила короткий взгляд, полный нежности, которым они обменялись. Она торопливо опустила глаза. Сегодня Новый год – если загадать желание, оно исполнится. Господи, ты ведь можешь это, правда? – пусть Ян смотрит на меня таким же взглядом, когда я состарюсь. Господи, тебе же это пустяк, пальцами щелкнуть, а мне больше и не надо, ничего просить не буду.
Это называется традицией – встречать Новый год в кругу семьи, напомнил себе Ян; только семья моя не здесь. Юлька – моя любовь и судьба. Значит, и моя семья.
– Тебя, – Яков протянул ему трубку.
– Кто? – ревниво спросила Ада, глядя, как сын уходит в спальню. – Звонил кто?
– Дед Пихто, – с досадой бросил Яков. – Какое тебе дело?
Материнское сердце – вещун, горько подумалось Аде. Как чувствовала, не хотела отпускать в эту чертову даль. Сын должен быть рядом с ней. Вот у той, с третьего этажа, сын уехал в… Миннесоту, что ли? – теперь зовет ее, а эта дурища колеблется: мол, он взрослый человек, у него своя жизнь…
Ян крепко прижимал к уху трубку. Сквозь телефонный шип улавливался тихий милый голос, единственный в мире голос Египтянки. Второй рукой он старался плотно закрыть дверь, чтобы голос достался только ему и никто не видел его счастливого лица, не видел улыбки, потому что лицо само по себе складывалось в улыбку – для Юльки, не для них. Однако дверь до конца не закрывалась, будто стала больше дверного проема, нипочем не закрывалась, и мать уже не стучала посудой – прислушивалась. Ян закрыл глаза. Он с радостью отключил бы все чувства, кроме слуха, но что-то грохнулось об пол в соседней комнате, в трубке стало тихо, голос исчез.
Суетный, ненужный и громкий спор о том, где должен стоять телефон, и мать кричала, что пойдет домой, «я сыта по горло вашим Новым годом», Яков яростно дергал запутанный шнур… Что и говорить, праздник удался.
Он отхлебнул коньяку, взял с полки блокнот – бумага была тревожно-желтого цвета – и вышел на балкон. Он писал без обращения, не успев зажечь сигарету, – писать оказалось нужнее, чем курить. Откуда брались слова, не знал, и задумываться было некогда – что-то читанное, случайно застрявшее в памяти, полузабытое… да важно ли?
«…Твой милый голос и твои слова. Мне стало легче. Напряжение дня растаяло, я снова полон сил, с дыханием вернулась и улыбка. Писать о чувствах бесполезно, но ведь сказать я тоже не умею; одно – четыре слова – и робею. Сравнения бессмысленны; основа невыразима, вздох иль полуслово, движенье глаз, прерывистость дыханья – твой образ и твое очарованье. Как странно много, больше, чем обычно: я не один, и это непривычно. До боли радостно мне говорить с тобой, и быть, и знать, что я не свой, а – твой. Пришел конец печальному пути, а дальше нам с тобой вдвоем идти. Сказав, устал; и желтое письмо на желтой невменяемой бумаге…»
Дверь открылась. Яков устало спросил:
– Отвезешь мамашку?
С поджатыми губами, не глядя на него, мать уселась в машину. За короткий путь Ян еще раз выслушал поучительную историю соседкиного сына из Монтаны и помог ей подняться на второй этаж.
Утром он съездил в магазин и купил Якову беспроводной телефон. Старый, с переплетенными лабиринтами шнура, хотел выкинуть, но дядька выхватил из рук и сунул в ящик стола, сердито бормоча: «Тебе бы только выбрасывать».
Забежал к Иосифу, поздравил с Новым годом, виновато уклонился от застолья; к обеду вернулся к Якову. Вся суета напомнила, как в институте подписывал обходной лист, и настроение было примерно такое же: твердо решил больше в Сан-Армандо не ездить.
Мать приготовила харчо. Дядька с азартом тыкал пальцами в кнопки нового телефона, сверяясь с инструкцией, и Ян увидел вдруг его вспухшие артритные суставы, сутулые плечи. Как же так, Яша ведь младше матери на восемь лет, а мать еще не старая, ей только… нет, уже, а не только – шестьдесят четыре. Невыспавшаяся, без косметики, в старом халате, который надевала, когда «ишачила» на кухне у брата, Ада выглядела старше своих лет. Она никогда не была худой, но полнокровная «женщина в теле», которой она стала в зрелом возрасте, превратилась в огрузневшую матрону. Рыжие волосы при смуглой коже не шли ей – и не молодили.
– Мать, зачем ты покрасилась?
Ответил Яков:
– Эт-т-т… дура. Все красятся – и наша туда же. Помолодеть хочет. Я ж говорю: дура.
Дядька провел рукой по рассыпавшейся густой шевелюре. Стали видны седые пряди.
Зачем я спрашивал, идиот; она поседела.
Твердая решимость ограничиваться звонками растаяла, как мороженое на пляже. Старость и слабость обезоруживают – и побеждают.
Он вышел из аэропорта на заснеженный тротуар. Стояла настоящая зима, белый январь, и только сейчас поверилось, что наступил новый год.
