«Я, наверное, ожидал, что люди здесь какие-то особенные. Оказалось, просто разные. Одни понятные, другие чужие, как Австралия, хотя мог ведь я очутиться в этой непонятной Австралии и писал бы тебе то же самое. Потому что понял: люди везде одинаковы. Просто свои, то есть говорящие по-русски, кучкуются отдельно, ходят друг к другу в гости – в общем, живут, как жили у себя дома, на одной шестой. Все идет своим путем.
Все, бензин кончился, заболтался я.
Пока,
Ян».
И в самом деле, все шло своим ходом. Алекс – тяжелые квадратные очки, твидовый пиджак, раннее брюшко – ничем не напоминал энергичного веселого Максима. С опытностью экскурсовода он провел Яна по своему дому, необъятному по размерам, и гость с облегчением перевел дух, когда кончился пушистый жемчужный ковер и они вернулись на кухню, где можно было спокойно закурить. «И ты прикупишь себе дом не хуже через пару лет, – уютным шмелиным баском гудел Алекс, – это не проблема. Вкладывать, конечно, надо…»
Нет, Ян не хотел такой дом. Гораздо больше ему нравилась квартира, которую он снял через два дня. Она находилась в деревянном домишке, похожем на двухэтажный скворечник, и была единственной обитаемой из двух имеющихся. Понравилось все: старичок-хозяин Вилли в клетчатой фланелевой рубашке, крутая лестница в спальню, древний эмалированный чайник на плите, скошенные потолки… Домик обступили клены вперемешку с елями. Хозяин пожаловался на высокий налог, принял чек, отулыбался, сел в большую, как рояль, машину и отбыл, оставив Яну номер телефона.
Оставалось поставить компьютер, книжки – и жить.
Это был его первый дом.
Алекс очень критически осмотрел квартиру: дергал рамы, гудел что-то неодобрительное о хозяине, потом опустился на кровать и резюмировал: «Хата для бедного аспиранта. Кем ты на самом деле и состоишь. Зимой будешь вымерзать… Приходи давай, ребята о тебе спрашивали».
В доме Алекса было многолюдно. Заливисто трещал телефон; дверной звонок вторил низко, басовито, как сам Алекс; он вечно что-то жарил, в то время как женщины хлопали дверцей холодильника, стучали тарелками, резали салат. Ян так и не понял, Алешей или Сашей был у себя в Киеве гостеприимный хозяин – имя «Алекс» прочно к нему приросло. Приехал он давно, работал в огромной компании, постоянно кого-то с кем-то знакомил, другим переписывал резюме, бухтел в телефон: «Один парень, помнишь, я тебе говорил?..» Здесь часто появлялись вновь приехавшие, переполненные впечатлениями о Вене, Риме; кто-то оседал в этом доме, жил неделями; потом возникали новые лица. Разговоры вились вокруг отказов и разрешений, работы, Горбачева… «Мне интересна история вашей эмиграции», – напористо говорил Борис, плотный лысый человек лет сорока пяти. Он требовательно задавал этот вопрос всем недавно прибывшим. Ян тоже не избежал этой участи, но настырность незнакомца была неприятна. Он ответил сухо: «А мне интересно чего-нибудь выпить», и Борис озадаченно замолк. Именно он, кстати, помог Яну с работой и часто посматривал выжидающе: теперь-то ты расскажешь о своей эмиграции?..
Гости и обитатели дома Алекса скоро стали привычны, как этот Борис (кто-то уважительно назвал его диссидентом). Приходили Маша с Фимой, муж и жена, приводили с собой дочку, насупленную девочку-подростка, и огромного черного пуделя в негритянских кудряшках; регулярно появлялся мужчина с женским именем Люсик, обладатель серьезного, значительного лица с густыми бровями – он часто вполголоса напевал Окуджаву; появлялись женщины. Одни звонили в дверь, другие привычно проходили через кухню: «Я баклажаны купила»; кто-то подолгу говорил по телефону. Зайдя как-то в кабинет Алекса, Ян наткнулся на женщину с мокрыми волосами – она сидела в кресле, закутавшись в купальный халат, и красила ногти на ногах. Она подняла белесые глаза, произнесла: «Упс…», и тяжелая бордовая капля упала на ковер. Иногда бывшая жена Алекса привозила сына, долговязого худого мальчика лет тринадцати, он гонял «тетрис» на отцовском компьютере, отрываясь только затем, чтобы крикнуть: «Па-ап! Сделай макароны с сыром, окей?» Бывшая тоже оседала на несколько дней, оживленно болтала, курила, с любопытством осматривалась: «У тебя новая картина?»
«Это первая жена», – доверительно сообщил Люсик.
Скоро все привыкли, что Ян неразговорчив, но иногда вступает в спор, усаживается в одно и то же кресло в углу. Спрашивали, остался ли кто-то из родных в Союзе и правда ли, что «у вас там» в восьмидесятые было мясо?.. Неизбежно сползали на привычные разговоры: Чернобыль – горбачевская Нобелевка – реформы – развал –
Истекало соком мясо на решетке гриля, аппетитно булькало вино. Ян отлично чувствовал себя – стенки капсулы хорошо защищали, не мешая наблюдать за людьми. Все они пересекли границу, затем океан и очутились в новой жизни, настолько отличной от их прежней, что многие старались как можно быстрей отречься от нее, словно отрясти прах этот было так же легко, как вытереть ноги о коврик.
Он никогда долго не задерживался – по-настоящему уютно чувствовал себя только дома. Ноябрьский ветер ломился в окна, пытался проникнуть в дверь, отпихивая хозяина. Мать истошно кричала в трубку: «Когда ты приедешь, я переживаю!» Дядька выслал чек – деньги на самолет, и Новый год предстояло встретить в Сан-Армандо.
В аэропорту ждал Яков, а в квартире громкая суматоха матери, беспорядочные вопросы обоих, и Ян с тоской и стыдом почувствовал себя таким же ненужным, как теплый шарф на шее, неуместный в этой мягкой сентябрьской погоде. Впереди маячили пустые, бессмысленные дни.
Позвонил Максиму. Трубку никто не снял.
Привычная оболочка-капсула надежно защищала от материнских наскоков: как ты питаешься, какая тема диссертации, кто тебе стирает… Ян отвечал – капсула хорошо демпфировала раздражение, – закуривал или садился к компьютеру. Соскучилась; беспокоится. Взрывался дядька: «Дура! Прачечная на каждом углу, вот она и стирает».
Ада задавала вопросы с дальним прицелом: иди знай, не завелась ли там у сына какая-нибудь… «шанель». Пока он жил здесь, у нее на глазах, было проще. К родной матери прилетел на несколько дней… Почему спешит назад, к кому? Брат угрюм, чуть что – раздражается, поговорить не с кем: приятельница поехала на Новый год к сыну в Миннесоту… или в Миннеаполис? – что-то на «м»; другая гриппует и тоже не очень разговорчива. А поговорить есть о чем…
Одна соседка начала проявлять к Аде живой интерес: она, мол, тоже почти защитилась в своем, что ли, Могилеве, тоже развелась («сгоряча», как сама выразилась) и надеется «встретить достойного человека». В свои-то пятьдесят с гаком!.. А главное, почему разоткровенничалась? «О вас, Адочка, часто спрашивает один мужчина, моложавый такой. Вы, может быть, тоже заинтересованы?»
Больше всего Аду взбесило «тоже», как будто она ищет мужа, как эта интриганка. Нет, Ада нисколько не заинтересована, и кто живет в доме напротив, ей безразлично, недолго ему там в одиночестве жить, с такими соседками. Главное, никакого стыда – в глаза смотрит, улыбается: «Брат у вас, Адочка, такой интересный… Всегда, смотрю, один; а ведь без женской руки мужчине трудно». Ишь ты, «без женской руки…» Да ноги женской не будет у моего брата! Так и чесался язык все высказать ей, с трудом сдержалась.
