Ян выпил коньяку, и боль в желудке затихла. Ада не плакала, лицо горело неровными розовыми пятнами. «В принципе виновато домоуправление, песком надо было посыпать; мы должны пожаловаться!» – пылко заговорила жена Павла Андреевича, но поддержки не нашла. Никто не собирался жаловаться – только что похоронили человека, при чем тут домоуправление?.. Ксения собрала посуду, соседи разошлись. Аркадий несколько раз повторил: «Ну, держитесь», – и тоже вышел. Они остались одни. Комната, некогда разделенная Адой на четыре сектора, лишилась симметрии, хотя все оставалось на месте: кушетка, на которой спала Клара Михайловна, шаткий столик с будильником и очками, перекинутый через спинку стула халат, словно хозяйка торопливо переоделась уходя. Что и случилось на самом деле: она ушла, оставив троих детей – осиротевших, неприкаянных, потерянных.
Каждый укрылся в своей капсуле – общее горе не спаяло. Труднее всех приходилось Аде – все хозяйство легло на нее. «Какого черта, – в сердцах кричала она, – я должна на вас ишачить?» Яков молчал, но взрывался, натыкаясь утром на гладильную доску. Ян готовился к экзаменам – надвигалась зимняя сессия. Дома стало невыносимо. Не было слышно медленных шагов, осторожного звяканья тарелок, тихого бабушкиного голоса, когда просила достать что-то с верхней полки или зайти в аптеку за каплями. Любке не звонил – в это черное время не было для нее ни места, ни времени, ни… души.
И надо же – неожиданно столкнулся с ней по пути домой. «Была у подруги, теперь домой. Замерзла», – призналась она. «Чего проще – зайдем ко мне! Согреешься, кофе сделаю». Добавил, что никого нет – Яков с матерью на работе, бабушка… Сказал о бабушке.
Любка крепко сжала его руку. Держала и не отпускала. Помолчав, тихонько призналась, что очень хотела позвонить, а сама «вот как чувствовала, что тебе плохо». Чувствовала, но звонить не решалась: «Я же никого из твоих не знаю, я для них чужая». Внезапная встреча, Любкин голос и слова тронули так сильно, что Ян опустил глаза и долго закуривал на ветру… Стояли у дверей магазина, пока он не спохватился: «Пойдем!»
Дома было пусто, неуютно. Он усадил Любку в кресло, повесил пальто. «Неудобно все же, – обронила она, – вдруг твои придут… мама? Что ты скажешь?» – «А то и скажу, что не чужая; ты согласна?»
Любка давно была согласна.
– А Танька? – спросила.
– И Танька.
Какой же я недотыкомка, кретин. Это так просто, и… все женятся, что здесь особенного?
Скрипнула дверь. Ада сняла шубу и замерла при виде Любкиного пальто. Медленно, не спеша прошла в комнату.
– Знакомься, мать. Это Любка.
Высокая. Блондинка. Крашеная, конечно. Сапоги дорогие… И лицо хищное. Привстала и снова бухнулась в кресло. Хищница, сразу видно. Но почему сразу в дом?!
– Мы решили пожениться, – громко объявил сын.
Получив ответ на незаданный вопрос, Ада и бровью не повела.
– Решили? Хорошо.
Какая наглая. Прямо в глаза смотрит. Ада задыхалась от возмущения, видя, как Ян крутится около кресла, точно гарцует.
– Я кофе сделаю!
– Зачем кофе, сейчас обедать будем. У меня борщ. Иди погрей, он стоит на плите.
Любка насторожилась: нарочно услала на кухню, сама не пошла. Тогда лучше сразу.
– У меня ребенок, – она по-прежнему смотрела Аде в глаза. – Одиннадцать лет.
Ада подняла брови:
– Вот как, уже ребенок? Одиннадцать месяцев?
– Почему «месяцев»? – улыбнулась Любка. – Одиннадцать лет моей дочке.
Плевать. Пускай знает.
Нет, какая наглая; Ада задыхалась от негодования. Она еще гордится. На сколько же лет она старше? Если ребенку одиннадцать, это выходит… О-го-го сколько! Наглая, хищная, волевая.
Беседа прервалась обедом. Ян вопросительно поглядывал на Любку, переводил осторожный взгляд на мать. Обе были поглощены борщом.
– Очень вкусно, спасибо! – Любка встала. – Мне пора, наверное.
– Куда же вы спешите? Сейчас чаю попьем. А ты куда собрался? – повернулась Ада к сыну.
– Курево кончилось. Я мигом.
И хорошо, что кончилось, решила Ада, хотя в сумке у нее лежала пачка сигарет.
Уходя, Ян подмигнул Любке.
Сомнет она его, думала Ада, неторопливо собирая тарелки. Сомнет и раздавит. Она посмотрела на девушку.
– Любовь, значит?
«Ох и дура! Надо было с ним уходить», – запаниковала Любка. Молчала.
Ада продолжала:
– Вы подумали, какую жизнь вы готовите моему сыну? Как только университет окончит, он должен обложиться книгами и засесть за диссертацию. Я берегу его, даже мусор не даю вынести, пусть только наукой занимается.
Любка улыбнулась.
– Мусор я сама могу вынести, не хворая; дочка тоже по хозяйству помогает.
– Я вижу, что не хворая, – согласилась Ада. – Женщина вы взрослая… зрелая, – перед последним словом она сделала паузу, – сами должны понимать, что вы моему сыну жизнь испортите.
Теперь Ада не улыбалась. От этого Любкина улыбка казалась ей особенно наглой.
Любке больше нечего было терять – все потеряно.
– Как это я ему жизнь испорчу?
Ровный доброжелательный интерес, голос не дрожит; молоток, Любаша.
– А так, что он должен будет ишачить на вас и на дочку вашу. Чтобы вас обеспечивать. И на диссертацию у него не будет ни времени, ни сил; вот как.
Ада чутко прислушивалась, не стукнет ли входная дверь, но Любка сдернула с вешалки свое пальто и выскочила из комнаты, чуть не сбив с ног усатого толстяка.
Павел Андреевич удивленно смотрел девушке вслед. На лестнице Любка обернулась и бросила в закрытую дверь:
– А провалитесь вы! Жидовня.
После сессии Ян свалился с гриппом. Очень хотелось спать и пить, больше ничего. Не мог читать – перед глазами маячили повторяющиеся узоры какого-то сложного орнамента, помогал только сон. Он спал подолгу, жадно, без снов.
И будто «заспал» болезнь – выздоровел без лечения, без лекарств. Орнаменты пропали, мир обрел краски, осязаемые формы и запахи, захотелось курить. И пройтись, продышаться. Начал одеваться, когда Бестужевка позвала его к телефону.
Звонил Миха: вчера приехал, договорились встретиться «на нашей скамейке». Похудевший, с модной бородкой, он сразу потащил Яна к себе – день был холодный и неприветливый. Обрадовалась нянька, неожиданно расцеловала Яна, словно это он уезжал, а не Миха.
Миха спешил рассказать – накопилось много всего, давно не виделись. Ян сказал: «Бабушка… – и настроение скомкалось. – У тебя коньяк есть?» – «У мамани все есть». Открыли бутылку «Двина», помянули Клару Михайловну. Помолчали, после чего Миха сообщил новость: мать вышла замуж. За немца. Настоящего: к ним в больницу приезжала группа хирургов – делиться опытом, а теперь она собирается к нему в Росток. «Фашист», как шутливо называл его Миха, оказался славным мужиком, «а по-русски они все у себя в гэдээре секут, чтоб ты знал».
