В маленьком посольстве их приняли настороженно – молодые, красивые, яркие – но быстро разобрались: славные ребята. Чтобы не сойти с ума, Лилька работала на полставки посольским врачом, целую не дали: жена консула тоже была врач. Но разве это работа? Кто-то чихнул, у кого-то чирей вскочил на заднице – спасибо и за это. Днем иногда моталась с тетками по магазинам, пили кофе в маленьких кофейнях, ели острую и безумно вкусную китайскую еду, сплетничали. Мужикам было легче – те работали целый день. Женщины сетовали, как портится в тропиках кожа, и завидовали молодой Лильке.
Вечером от тоски по дочке, Москве, от отчаяния и внутреннего недовольства собой и жизнью, которая, как ей казалось, опять ее обманула, забиралась в кресло, под полотняную ткань легкого покрывала, тосковала, плакала, жалела себя. Муж приходил поздно. Конечно, много работы: его, молодого, загрузили по полной программе, потом расслаблялся – пил пиво, играл в преферанс. Видеть тоскующую Лильку было неохота. Начались разборки и недовольство друг другом. Соседка по дому посоветовала простой и легкий путь – полстакана джина, немного тоника, льда и еще выжать туда апельсин. Получалось так вкусно! Лилька выпивала свою нехитрую смесь – и вправду помогало. Становилось легче, отступала тяжесть, давящая на грудь, и потом Лилька быстро и легко засыпала. И спала до утра. Это точно было счастьем!
Муж, поняв, в чем дело, пытался разобраться с Лилькой, скандалил, а потом увидел, что ей так легче, и махнул рукой. В конце концов, ерунда, а ему-то точно стало жить спокойнее. Дома ждет веселая и румяная Лилька, не угрюмая и вечно недовольная, а то, что чуть под хмельком, – на это мы закроем глаза. Перемелется, устаканится. Точно – устаканилось. Лучше не скажешь. И хуже тоже. И вечером как-то попросил: «Лиль, намешай мне свою болтанку!» – у него, в конце концов, был трудный день.
Через месяц они за вечер выпивали бутылку джина. На двоих.
Фима с семьей засобирался в Америку. Длинный и чуткий Фимин нос почувствовал грядущие перемены, понимая, что хорошего от них ждать нечего, – история это подтверждала. Собрал все свое многочисленное семейство, мучаясь и страдая от чувства вины перед Веркой. Но загладил вину наследным браслетом с аметистом, а главное – правдами и неправдами посадил Верку на должность заведующей парикмахерской.
Это была головокружительная карьера. Верка стала администратором с большой буквы и к тому же строгой начальницей. Она считала, что это главный выигрыш в ее жизни, фантастическая удача. Вот теперь-то можно было отрастить длинные ногти и сделать маникюр. Каждый день, сидя у себя в кабинете, она холила и красила свои ногти – от бледного перламутра до темно-фиолетового.
Кончились танцы вокруг капризных матрон. Фиму она поминала только добрым словом. Спасибо тебе, Фима, спасибо за твое острое чутье, за твои спешные ласки, за отцовскую опеку, за деловую заботу. За то, что твои предки научили тебя отвечать за своих женщин и немножечко просчитывать наперед. Вот так, с годами, у Верки появилось все то, о чем она мечтала: квартира, машина, престижная должность, связи. И оставались красота и молодость. И еще тоска – тягучая, давящая, наваливающаяся на нее тяжелой и сырой медвежьей шкурой по вечерам. По ее одиноким вечерам. Как странно! Если раньше она считала Фиму немного обузой, с его распорядками и ревностью, то теперь сильно по нему тосковала. Так и коротала вечера с сигаретой и бутылкой хорошего армянского коньяка. По чуть-чуть, слегка, а к ночи – бутылка почти пустая. Почти. Утром болела голова и припухали веки. Она долго стояла под контрастным душем и запивала мочегонное крепким кофе. К рабочему дню она была вполне готова.
Ветреный Фима черканул пару строк из Италии, немножко – о красотах, но больше – о ценах. На базаре он торговал фотоаппаратами и янтарем.
Фима улетел в январе, а в июле Верка познакомилась с грузином. Сломалась машина, она голосовала. Грузина звали Зурик, он был длинный, худой, с вечной щетиной на синеватых щеках. Одевался элегантно – черные джинсы, черные свитера и изысканные пиджаки из кожи и замши.
Был Зурик каталой. Верке нравились мужчины с деньгами, но все же… Все же хотелось, чтобы он слегка работал. Что поделаешь, советское воспитание. Ну, скажем, директором магазина или завскладом. Или что-то в этом роде. Чтобы солидно и при деле. Пусть с долей риска. То, чем занимался Зурик, было еще рискованнее. Сначала Верка страшно нервничала, потом ничего, привыкла.
Зурик был щедрый, грустный и вечно простуженный (Вайме! Климат шени, дедо!). Она уже жалела его, научилась ждать до утра и еще научилась печь хачапури «лодочкой», с яйцом внутри, делать сациви из индейки и горячее лобио из красной фасоли. И уже знала все про его грузинских родственников. Тете Манане доставала дефицитный церебролизин для «работы головы», дяде Гиви высылала теплые югославские свитера.
Зурик привязался к Верке, ценил ее независимость и ненавязчивость, и даже та малая доля презрения и недоверия, которую он испытывал в разной степени к каждой русской женщине, куда-то отступала, когда он думал о Верке. И он, такой беззаботный и молодой разгильдяй, порой стал подумывать о женитьбе, но как-то сразу начинал нервничать, вспоминать о своей непримиримой родне, даже немного потел и гнал от себя эти внезапные мысли. Вспоминая только тогда, в тот момент, что в Кутаиси уже с тринадцати лет ждет его возвращения просватанная невеста Натэлла. Зурик плохо помнил ее лицо, вспоминались только потупленные глаза и заусенцы на пухлых и коротких пальцах. Но до Натэллы и Кутаиси было далеко, а Верка была здесь – прекрасная, белокожая, светловолосая, в легком шелковом халатике с драконами.
Зурик денег не жалел – когда они у него были. Но деньги имели свойство быстро кончаться – кабаки, тряпки, цацки для Верки, – а потом Зурик сидел неделями дома, пил, кряхтел и ждал своего часа. В эти дни он был совершенно невыносим. Злился, придирался к Верке, изнурял ее мелочами, занудствовал. Нервничал. И когда вечером уставшая после работы и бесконечных Зуриковых придирок Верка выпивала пару рюмочек «мартеля», с удовольствием думал, что все же он прав. Если жена – то уж точно Натэлла. Пусть и с заусенцами. В этом он был уже уверен.
Исчез он года через полтора, сразу и без всяких намеков и возможностей его найти. Верка в меру убивалась, но не заявила, конечно, понимая, что с его «делами» лучше туда не соваться. Понимала и то, что с Зуриком могло случиться всякое. Даже самое худшее. И где он сейчас – на дне Москвы-реки, в мерзлой подмосковной земле или в теплом родном Кутаиси с молодой и покорной грузинской женой – Верка не ведала. А просто тосковала и выла от одиночества, завернувшись в старый теплый клетчатый плед, с рюмкой и сигаретой, думая про то, как несправедливо с ней обходится судьба. И почему такая тоска?
Лильку с мужем отправили в Москву чуть раньше окончания командировки, попросив замену. Разговоры по душам ни к чему не привели. Все понимали, чем это кончится. Было жаль этих красивых и умных ребят. Но… Когда не борется ни один из двоих, а оба катятся вниз плавно и равномерно, не сопротивляясь, оба идут ко дну.
В Москве Лилька работу не искала, просто пошла в поликлинику рядом с домом. Ходила по вызовам, сидела на приеме. На утреннем – еще нормальная, а к вечернему приходила уже с блестящими глазами и без конца жевала кофейные зерна. Больные смущались, жалели ее, но «наверху», конечно, быстро обо всем узнали и по-хорошему попросили уйти. А муж ее на работу уже не вышел, да и куда? Анкета перспективного мгимошника была безнадежно испорчена. Он теперь сидел дома и пил, пил, пил.
