Присаживался напротив и начинал рассказывать, как прошел день.
Тёпа слушала его очень внимательно, не пропускала ни единого слова.
Комментировала, давала советы, высказывала свое мнение.
Иногда он просил у сестры совета. И снова, в который раз, удивлялся ее житейской мудрости и здравому смыслу.
А однажды рассказал ей про Надю.
– Она хорошая! – уверенно резюмировала Тёпа. – Думаю, мы с ней станем большими друзьями! Нет, я уверена: она – замечательная! Потому что мой прекрасный брат мог полюбить только самую лучшую!
И тут Алексей неожиданно для себя растерялся, и от неловкости только пожал плечами.
Тот разговор у метро потряс Алексея до глубины души. Горящие глаза Надежды, ее перекошенный рот, сведенные брови словно фотография запечатлелись в его памяти.
– Рассказать? – полушепотом кричала она. – Все тебе рассказать или не все? Может, пожалеть тебя, бедного? – Тихого московского мальчика. Маменькиного сыночка. Благополучного, удачливого, хорошо одетого и накормленного…
Алексей слушал молча, с опущенными глазами.
– Ну тогда слушай! Внимай! – выкрикнула она.
Говорила Надя минут десять без перерыва. Говорила быстро и страстно, выплескивая свой гнев и обиду – на жизнь, на судьбу. На родителей.
Говорила, что не чаяла вырваться из своего поселка, из глухомани, из вечного холода и страшной тоски.
Говорила, что отец сильно пил, а мать боялась его как огня и все терпела, терпела… Пока от сердца не умерла – совсем молодой, в сорок лет. «Забитая дура», – вдруг тихо, после небольшой паузы заключила Надя.
Рассказала, как ходила с утра в школу – по обледеневшей дороге, скользя и падая, разбивая колени, в глухой темноте деревенского, хмурого, стылого утра.
Как холодно было в бревенчатой школе, когда среди дня приходилось подтапливать печь – по очереди, по дежурству.
И как больше всего на свете ей хотелось вырваться из этого ада, из этой нищеты и убогости. Вот поэтому она и поставила цель – уехать! Уехать и никогда больше не возвращаться! Никогда! Забыть все это как страшный сон!
– А в городе приходится жить на одну стипендию, между прочим! – уже не так горячо продолжала Надя. – Ты знаешь, что это значит – прожить месяц на сорок рублей? Нет, ты ответь! – требовала она. – Пропитаться, кое-как одеться – пусть не модно, но хотя бы так, чтобы было тепло и сухо! Понимаешь, тепло? И чтобы сапоги не протекали! Купить учебники – не все есть в библиотеке. Колготки, косметика – ты понимаешь?..
Я жить хочу, понимаешь? Жить! Я ведь еще не жила…
Алексей, не поднимая глаз, молча кивал.
Наконец Надежда замолчала и презрительно выдохнула:
– Ну да! Понимаешь!.. Да что ты можешь понять? Ты ведь благополучный, счастливый! И папа у тебя есть, и мама! И квартира на Чистых прудах! Наверное, и машина у вас имеется?
Он кивнул:
– Да, имеется…
Сказал, как извинился.
Надя криво усмехнулась:
– Ну да, разумеется. И дача, поди, есть?
– И дача. – Алексей тяжело вздохнул. – Вот только…
Он замолчал, передумав рассказывать об их семейной беде.
Надя махнула рукой – пренебрежительно, высокомерно:
– Ладно, живи…
И она быстрыми шагами пошла прочь. Потом резко обернулась и жестко бросила:
– И перестань ходить за мной! И пялиться перестань! И жалеть меня не надо!
С вызовом вскинув голову, Надя поспешила к метро.
Дней через пять, в случайном разговоре с приятелем, он услышал, что Надя сделала аборт.
Он вздрогнул, почувствовал, как кровь отлила от лица, и хрипло переспросил:
– Аборт? Надя? А тебе откуда известно?
Дружок хохотнул:
– Да это всем известно! Ты что, не слышал? С осложнениями какими-то… Чуть коньки не отбросила! Надеялась, наверное, что папаша ребеночка вдруг одумается и под венец позовет! Вот и дотянула, дурища!..
– А кто… папаша? – осторожно спросил Алексей.
Приятель пожал плечами:
– Да точно не знаю… Говорят, какой-то хрен с пятого курса. Красавчик какой-то, богатый чувак. И чей-то наглый сынок…
– А… – приятель прищурил глаза и внимательно посмотрел на Алексея, – ты и вправду Надькой интересуешься? В смысле, на полном серьезе?
Алексей покраснел, замялся:
– Ну… одногруппница все-таки… Живой человек. Не подойдешь ведь и не спросишь… Неудобно как-то. А вижу, что с ней что-то не так…
Приятель снова хохотнул:
– Ага, неудобно! Да весь институт знает, по какому поводу Надька в больничке была! Ты один у нас непросвещенный!
Дома было невесело: у Тёпы обнаружилась аллергия на шерсть, и «бизнес» пришлось прекратить. Кто был искренне рад, так это отец. Говорил, что надоело ему не спать по ночам и думать, что их «заметут». «Теперь вздохнем спокойно!» – радостно заключил он, потирая руки.
А как было жить? Как?! Две инвалидные пенсии – жалкие крохи, даже для скромного, почти нищенского существования. А курорты для Тёпы? А массажисты, врачи? Наконец, новое кресло-каталка?
Страдала Тёпа, считая, что по ее вине все «накрылось». Страдала и сходила с ума мать, не спал по ночам Алексей.
А к лету, сдав сессию, объявил, что уезжает на шабашку – строить коровники в Нижегородской области. Шабашку предложил дворовый приятель, дружок детских лет.
Рвануть решили в июле. А перед отъездом Алексей увидел Надю. Она уже почти пришла в себя, чуть поправилась, порозовела и снова стала звонко смеяться.
Алексей подошел к ней проститься перед каникулами и невзначай сказал, что едет на стройку – про коровники говорить было неловко.
– А повариха вам не нужна? – подколола его Надя. – А то я с радостью!
– Ты это… Серьезно? – смутился Алексей.
Надя вздохнула:
– Ну и дурачок ты, Сосновский! Принял всерьез!.. Нет уж, я лучше на море! В Сочи рвану. Ну, или в Гагры. Говорят, там неплохо. Весело!
Стоявшая рядом подружка, Миронова, посмотрела на Надю строго и осуждающе:
– Не навеселилась, Надежда? Требуешь продолжения? Да и деньги… Откуда?
Надя покраснела и, махнув рукой, быстро вышла из аудитории.
Закинули их в глухое село. В пяти километрах от села располагался совхоз. Коровник надлежало построить именно там. Расселили по домам – точнее, по домикам. Домики в деревне были старые, довольно ветхие, некрашеные, с коричневыми от ржавчины крышами. В селе оставались старики и публика после сорока: женщины работали на ферме, а мужики – кто как устроится. Мужиков было мало, да и те в основном были пьющие и никудышные. Молодежь разлеталась по городам – делать в селе нечего, да и скука была невероятная. Старый клуб заброшен, со стен свисали клочья облупившейся штукатурки. Внутри сыро, деревянные полы прогнили, из окон дуло. Кинофильмы старые, шестидесятых годов, привозили по большим праздникам – перед ноябрьскими и майскими.