Согласимся, что хотя сегодня достать покурить уже не проблема, оснований для «осатанения» меньше не стало, и нет надежды, что в будущем станет легче. Обратите внимание: в вышеприведённом ярком фрагменте мат назван эвфемизмом. До сих пор мы считали, что мат – это дисфемизм, который надо бы как-то смягчить («пятая точка» вместо «жопа»). Но оказывается, сам мат может служить эвфемизмом для чего-то ещё более страшного…
На ту же тему высказывается игумен Вениамин (Новик):
Существует прямая связь между жалким состоянием нашей экономики, повсеместным воровством, всеобщей расхлябанностью, хамством, жутким состоянием мест общего пользования и – повсеместной же матерщиной. Может быть, любовь к матерщине есть просто следствие плебеизации всей страны, которая прошла у нас намного более успешно, чем электрификация, коллективизация, интенсификация и проч. и проч.
К словам отца Вениамина имеет смысл добавить, что растущее сквернословие – не только следствие «плебеизации всей страны», но ещё и один из показателей фрустрированности общества, его тревожности, взвинченности, почти истеричности. Мы смешали свободу слова (говори что хочешь) и свободу говорить как хочешь.
Филолог В. Шапошников, исследовавший русскую речь последних десятилетий, отмечает усиление роли «категорически тревожных слов» типа «авторитарность», «гибель», «диктатура», «катастрофа», «обвал», «пропасть», «распад», «расизм», «спад», «сползание», «фашизм», «демофашизм», «террор», «крах», «нищета», «голод», «обман». Следующую группу он называет «предположительно-обещательно-остерегающими суждениями»: «социальный взрыв», «социальное негодование», «социальное возмущение», «экологическое бедствие», «зона экологического бедствия», «грязная политика», «гибель культуры» и так далее. Очевидно, что одну и ту же фрустрирующую ситуацию можно описать с помощью инвективы и с помощью слов, приведённых В. Шапошниковым.
Филолог Ю. Левин пишет:
«Легко представить себе мир, описываемый (непристойной. – В.Ж.) лексикой, […] мир, в котором крадут и обманывают, бьют и боятся, в котором «всё расхищено, предано, продано», в котором падают, но не поднимаются, берут, но не дают, в котором либо работают до изнеможения, либо халтурят – но в любом случае относятся к работе, как и ко всему окружающему и всем окружающим, с отвращением либо с глубоким безразличием, и всё кончается тем, что приходит полный п…ц».
Познаётся в сравнении
Исследователь М. М. Козырева собрала очень поучительную статистику, сравнив положение со сквернословием у нас и в англоязычных странах. Сквернословят, в общем-то, почти все в обоих ареалах: 98 % там и 92 % здесь. Но для выражения положительных эмоций к инвективной лексике англосаксы прибегают в 42 % случаев, а мы – только в 4 %. Для установления контакта англосаксы пользуются этим арсеналом в 33 %, а россияне – в 6 %. Дружеское подшучивание – соответственно 79 % и 8 %, желание подбодрить собеседника – 29 % и 6 %.
Получается, что тем же самым оружием два языка используются совсем не одинаково: англичане и американцы в этом плане гораздо добродушнее, их инвективный словарь внешне звучит похоже на наш, но вреда от него намного меньше.
Ещё одно наблюдение М. М. Козыревой: бранный вокабуляр хорошо отражает взаимоотношение поколений: англоязычная культура в 11 раз (!) терпимее к инвективам в адрес старшего поколения со стороны детей. Дети и родители в Англии и США как бы стоят на одной ступени вежливости.
Правда, существуют и другие результаты других опросов, не совпадающими с вышеприведёнными. Так, в одном опросе (фонд «Общественное мнение» РИА «Новости», опросившего полторы тысячи респондентов) признались, что используют в речи нецензурные выражения 73 % россиян, при этом 58 % из них делают это только под влиянием сильных эмоций. 25 % даже утверждали, что вообще не пользуются непристойными словами, из них 62 % считают, что пользоваться ненормативной лексикой недопустимо ни при каких условиях. 36 % допустили использование мата. 77 % опрошенных одобрили идею штрафов за использование мата в СМИ.
Как видим, цифры опросов не совпадают, но странное дело: непечатную лексику осуждает большинство, и оно же этой лексикой активно пользуется.
А всё дело в том, что в сознании большинства из нас укрепились две морали: одна для общего пользования, и одна – для личного употребления. Причём, что принципиально, и та и другая мораль идут от чистого сердца, мы не лицемерим, мы действительно так думаем. Спросите любого, надо ли уступать в транспорте место инвалидам и старикам, и все поголовно ответят, что надо. На практике, мы знаем, всё это выглядит иначе.
Не идёт ли это всё от советских времён, когда на собрании многие из нас искренне говорили одно, а дома на кухне совершенно другое?
«А что потом?»
Что день грядущий нам готовит? Можно ли сегодня безоговорочно утверждать, что дальше будет только хуже? Очевидно, что это было бы опасным допущением.
Дело в том, что сами понятия нравственности подвержены значительным колебаниям, а значит, и этические нормы, и связанные с ними запреты тоже не развиваются всегда в одном и том же направлении.
Так, в Англии в шекспировский период чрезвычайной свободы выражения, отразившийся в очень вольном языке драматургов того времени, сменился пуританской строгостью. За этим последовал период реставрации с его вызывающим пренебрежением нормами предшествующей эпохи, грубостью и широким распространением жаргонизмов. Однако викторианская эпоха ознаменовала собой возврат к пуританскому «целомудрию», доходящему до ханжества, когда слово «нога» в «приличном обществе» звучало уже нескромно, и даже на ножки рояля надевались специальные чехлы.
В настоящее время норма изменилась в очередной раз, и то, что было невозможно в жизнерадостные (только в языковом отношении) времена Шекспира, теперь не удивляет решительно никого.
Правда, следует оговориться, что нам неизвестно, существовала ли какая-либо зависимость между литературно-разговорным языком произведений, доступных нашему анализу, и языком просто разговорным, которым на протяжении всей истории пользовалось большинство английского народа. Вполне вероятно, что подобных крутых перемен там не было, и язык народа всегда был достаточно свободным – в части инвективных возможностей.
Однако сам факт таких вот этических колебаний сомнений не вызывает. Для примера можно взять совершенно другую, даже вообще не европейскую культуру – китайскую. В Китае до начала XII века и особенно в VII–X веках н. э. исследователи отмечают очень спокойное отношение к вопросам пола. Эти вопросы свободно обсуждались в литературных произведениях, на сооттветствующие темы появлялись многочисленные иллюстрации. Естественно, что о запретах, вызывающих появление инвектив, аналогичных современным, речи не было.
С приходом конфуцианства положение резко изменилось. Даже обнажённая грудь и шея теперь воспринимались как нарушение норм морали. Китайские инвективы XX в. достаточно снижены даже по европейским меркам, и естественно предположить, что их появлению содействовали запреты, возникшие в эпоху конфуцианского пуританизма.
