* * *
Как резко отличалось от этого положение обвиняемого по подозрению в ереси, который заранее всегда считался виновным! Инквизитор думал не о том, чтобы избежать несправедливости, а о том, чтобы заставить обвиняемого сознаться в своем прегрешении и умолять о воссоединении его с Церковью. Чтобы легче этого добиться, систематически низвели до minimum все преимущества защиты.
Правда, собор 1246 года в Безье постановил, чтобы обвиняемому широко была предоставлена возможность защиты, включая сюда необходимые судебные сроки, возможность отводов и право опровержения; эти правила были направлены к тому, чтобы уменьшить произвол, которым уже тогда отличалась деятельность инквизиции, но на них никто не обратил ни малейшего внимания. Первоначально таинственность позволяла судье делать все, что, по его мнению, было нужно; а потом, чтобы сделать произвол еще более абсолютным, обвиняемого лишили права иметь защитника. В то время, как и теперь, сложность и сбивчивость законных формальностей ставила всякого, пришедшего в соприкосновение с судом, в необходимость обращаться к помощи опытного и сведущего юриста. Это так ясно понимали все, что в епископских судах часто давали бедным бесплатного защитника.
* * *
В хартии, дарованной в 1212 году Симоном де Монфором его новым провинциям, говорится, что правосудие будет всегда бесплатным и что неимущие истцы будут пользоваться безвозмездно юридической помощью. То же находим и в испанских законах той эпохи. Раз право на защиту признавалось в делах сравнительно незначительных, то казалось чудовищным лишать его тех, кто боролся за свое существование перед трибуналом, где обвинитель был в то же время и судьей; и Церковь вначале несколько колебалась, но она добилась своего путем обхода. Декреталий Иннокентия III, внесенный в каноническое право, запрещал адвокатам и актуариусам оказывать содействие еретикам и лицам, сочувствующим ереси, а также выступать вместо них в судах. Это запрещение, которое по мысли Папы, несомненно, относилось только к заведомо закоснелым еретикам, было вскоре распространено на людей, только подозреваемых, которые боролись единственно из-за того, чтобы доказать свою невиновность. Соборы Баланса и Альби в 1248 и в 1254 годах, предупреждая инквизиторов против адвокатских уловок, многозначительно напоминали им постановление канонического права, толкуя, что его следует применять к адвокату, который осмелился бы защищать еретика.
* * *
Эта точка зрения стала настолько господствующей, что Бернар Ги, не задумываясь, признает сочувствующими ереси адвокатов еретиков; а мы знаем, что всякий, объявленный сочувствующим ереси, признавался по закону еретиком, если в течение года не удовлетворял инквизитора. Если мы прибавим к этому постоянно повторяемые напоминания инквизиторам вести дела, не обращая внимания на законные формальности и на крючкотворство адвокатов, если вспомним предупреждения, постоянно даваемые нотариусам, что редактирование отречения от признания делало их единомышленниками еретика, – то поймем, что не было никакой надобности официально лишать обвиняемых помощи адвоката.
Эмерик подчеркивает, что обвиняемый имеет право взять себе защитника и что препятствие ему в этом является законным поводом к апелляции; но в то же время он утверждает, что инквизитор может возбудить преследование против адвоката или нотариуса, выступившего защитником еретика.
Столетием раньше в одном рукописном руководстве предписывалось инквизиторам преследовать как сочувствующих ереси адвокатов, которые взяли бы на себя защиту еретиков; причем добавляется, что если этими защитниками явятся лица духовного звания, то их следует лишать навсегда бенефиций. Все это постепенно перешло в известный принцип канонического права, что адвокат еретика должен быть отрешаем от своих обязанностей и отмечаем навсегда пятном позора. Неудивительно поэтому, что, в конце концов, инквизиторы приняли за правило запрещать адвокатам выступать в судах инквизиции.
* * *
Однако эта несправедливость смягчалась тем обстоятельством, что обращение к помощи адвоката могло быть столь же опасно для обвиняемого, как и для его защитника. Инквизиция имела право пользоваться всеми справками, какие только можно собрать; она могла вызвать адвоката в качестве свидетеля, заставить его выдать ей имевшиеся у него документы и узнать от него все, что было сказано между ним и его клиентом. Впрочем, все эти соображения представляют лишь теоретический интерес, так как сомнительно, чтобы какой-нибудь адвокат решился выступать на суде инквизиции. Какой ужас наводил этот суд, прекрасно видно из следующего случая.
В 1300 году францисканский провинциал поручил брату Бернару Делисье выступить в качестве защитника памяти Кастель Фабри. Каркассонский инквизитор Николай д'Аббевиль грубо отказал ему в аудиенции, и Бернар во всем городе не мог найти ни одного нотариуса, который осмелился бы помочь ему написать законный протест; все боялись ареста и преследований, если выступят в чемлибо против грозной тирании инквизитора. Бернару пришлось ждать целых двенадцать дней, пока по его зову не прибыл из отдаленного города нотариус, чтобы выполнить простую формальность!
Местные должностные лица имели полное основание бояться гнева Николая: несколько лет перед этим он, не задумываясь, посадил в тюрьму нотариуса, осмелившегося написать жалобу королю Франции от имени жителей Каркассона.
Организаторы святого трибунала прекрасно знали, чего хотели, закрывая двери перед тонкостями и искусством защиты; по общему признанию, она могла прибегать только к одному – отводу свидетелей обвинения. Как мы уже видели, свидетель мог быть отведен в случае смертельной вражды к обвиняемому; но, чтобы вражда была признана таковой, необходимым условием было пролитие крови, или, по крайней мере, ссора между сторонами должна была быть настолько крупной, чтобы могла вызвать кровопролитие.
Так как в этом была вся надежда защиты, то мы поймем, насколько жесток был почти общепринятый обычай скрывать от обвиняемого имена свидетелей обвинения. Несчастному приходилось наудачу называть имена лиц, которые могли ухудшить его положение. Если он указывал на кого-либо из свидетелей как на своего личного врага, то его допрашивали о причинах вражды; инквизитор рассматривал мотивы ссоры и решал, достаточны ли они или нет для отвода свидетеля. Добросовестные законоведы, вроде Ги Фукуа, и инквизиторы, вроде Эмерика, высказывали желание, чтобы судьи сами осведомлялись относительно свидетелей и устраняли тех, кем, по-видимому, руководила ненависть; но большинство старалось лишить несчастных той последней соломинки, за которую хватается утопающий. Одна из их хитрых уловок состояла в том, что они в конце допроса, как бы без всякого умысла, спрашивали у обвиняемого, не имеет ли он таких озлобленных врагов, которые стали бы показывать ложно против него; если, пойманный врасплох, он отвечал отрицательно, то для него не была уже более возможной никакая дальнейшая защита.
В других случаях обвиняемому предъявляли самого враждебного ему свидетеля и спрашивали, знает ли он его; отрицательный ответ лишал его возможности ссылаться в будущем на личную вражду. Обвиняемому обыкновенно никогда не позволяли вызывать своих свидетелей, за исключением того случая, когда требовалось установить враждебные отношения кого-либо из его обвинителей. В силу признанной законом фикции предполагали, что инквизитор, рассматривая вопрос всесторонне и одинаково, соблюдал интересы как защиты, так и обвинения. Но мы, заканчивая с этим вопросом, можем сказать, что если обвиняемому не удавалось угадать имен своих врагов и опровергнуть их показания, то осуждение его было неизбежно.
[107]
