Благодаря этому в большинстве случаев монастыри сделались очагами разврата и мятежей; женские монастыри походили на публичные дома, а мужские обратились в феодальные замки, и монахи воевали против своих соседей не менее свирепо, чем самые буйные бароны. Кроме того, смерть настоятеля, власть которого, само собой разумеется, не была наследственной, часто вызывала между претендентами споры, междоусобные войны и внешнее вмешательство. В подобном споре, возникшем в 1182 году, богатое C.-Тройское аббатство было осуждено мецским и льежским епископами; город и монастырь были сожжены, а жители все перебиты. Смуты тянулись до конца столетия, и когда им был временно положен конец, при условии уплаты денежного штрафа, то несчастные бароны и разоренные крепостные были доведены до полной нищеты, будучи вынуждены занять крупную сумму на оплату назначения к ним честолюбивого монаха.
* * *
Правда, не все монастыри забыли, что их богатства создались от щедрот верующих и что это накладывало на них известные обязанности. Во время голода 1197 года аббат Гебгардт, хотя Гайстербахский монастырь и не был еще богат, кормил иногда до 1500 человек в день; еще щедрее оказался главный Геменродский монастырь, который кормил на свой счет до самой уборки хлеба всех бедных округи; в это же время один цистерцианский монастырь в Вестфалии пожертвовал все свои стада и заложил все до последней книги и до последнего церковного сосуда, чтобы кормить голодных, толпами стоявших у его ворот. Приятно при этом засвидетельствовать, что крупные издержки, производимые монастырями в подобных случаях, всегда были возмещаемы новыми приношениями верующих.
Этими примерами обыкновенно пользуются, чтобы до известной степени поднять уважение к монастырям, но не надо забывать, что из монастырей исходило гораздо больше зла, чем добра.
* * *
Удивляться тому, что под монастырской сенью укрывалось так много дурного, мы не будем, если примем во внимание, кто давал монашеские обеты. Цезарь Гейстербахский, горячий поклонник цистерцианского ордена, признает непреложным фактом, что худшие монахи выходили из молодых людей, воспитанных в монастырях, и что часто они оказывались вероотступниками. Что же касается людей, вступивших в монастырь в более зрелом возрасте, то мотивы, побуждавшие их отречься от мира, хотя и были разнообразны, но всегда были эгоистичны; таковы, например, болезнь, бедность, рабство, грозящий позор, страх смерти, боязнь ада и искание рая; конечно, от подобных монахов трудно было ждать чего-либо доброго. Цезарь Гейстербахский добавляет при этом, что часто преступники избегали заслуженного наказания, вступая в монастыри, которые становились, таким образом, как бы тюрьмами или домами предварительного заключения. В подтверждение своих слов он приводит рассказ о том, как один барон, приговоренный в 1209 году паладином Генрихом к смерти, был спасен аббатом Шонауским, Даниилом, при условии, что он вступит в цистерцианский орден.
Собор, бывший в 1129 году в Паленсии, прямо постановил, что всякий, кто обольстит женщину или ограбит священника, монаха, богомольца, путника или купца, должен быть изгнан или заключен в монастырь.
* * *
Немногим лучше были монахи из тех, кто под влиянием внезапного угрызения совести бросал жизнь, запятнанную преступлениями и насилиями, и удалялся в тихую обитель; эти люди были еще полны сил, и в них бушевали страсти. Хроники полны рассказов о том, как эти энергичные и беспокойные люди, не думая обуздывать свои страсти черной рясой, удивляли мир своими жестокостями и экстравагантными выходками.
В 1071 году Арнуль III Фландрский напал на Монткассель, защищая свои владения от своего дяди, Роберта Фризского. Гербальд, рыцарь, убивший своего сюзерена, впал в раскаяние и отправился в Рим, где, явившись к Папе Григорию VII, умолял его отсечь ему руку в искупление его вины.
Григорий VII согласился и приказал своему главному повару исполнить желание рыцаря; но в то же время он тайно распорядился, что если рыцарь, увидев поднятый топор, отдернет руку, то отрубить ему ее без всякой жалости; но если кающийся не дрогнет, то объявить ему помилование. Гербальд не двинул ни одним мускулом, и Папа, объявив ему, что отныне руки его принадлежат Богу, отправил его в Клюни под начало святого аббата Гуго; гордый рыцарь мирно окончил дни свои смиренным монахом. Но очень часто случалось, что эти необузданные люди, лишь только проходил первый порыв раскаяния, снова возвращались к своим старым привычкам, нарушая тем самым внутренний мир монастырей и безопасность их соседей.
В разношерстных толпах, ютившихся под монастырским кровом, невозможно было соблюдать основной принцип устава св. Бенедикта – общность имущества.
Григорий Великий, в бытность свою аббатом монастыря св. Андрея, лишил последнего напутствия умирающего брата и продержал его душу 60 дней в чистилище за то, что в его одеждах нашли зашитыми три золотые монеты. Но, несмотря на это, немного позднее монахи венского монастыря св. Андрея вынуждены издать постановление, в силу которого всякий монах, пойманный в краже одежды в спальне или чаш и блюд в трапезной, изгонялся из монастыря как святотатец и вор, причем было постановлено – в случае продолжения подобных краж просить вмешательства епископа.
В С.-Тройском аббатстве около 1200 года у каждого монаха был в стене сзади его места в трапезной особый шкафчик, запиравшийся на ключ, куда он по окончании трапезы прятал салфетку, ложку, чашку и тарелку, чтобы они не попали в руки его сотрапезников. В спальне было еще хуже. Кто мог завести себе сундук, тот каждое утро, вставая с постели, запирал в него ночное белье; те же, у кого не было сундуков, постоянно жаловались на кражу белья.
Печальная слава монахов омрачалась еще более из-за огромного числа gyro vagi, sarabaitae и stertzer, бородатых и постриженных бродяг и нищих, которые под прикрытием монашеской рясы проникали во все углы христианского мира, питаясь милостыней и обманами, торгуя поддельными реликвиями и показывая ложные чудеса. Эта язва появилась в Церкви в IV веке, с основанием монашества, и продолжала давить ее. Хотя и среди этих бесприютных встречались люди святой жизни и безупречной нравственности, но тем не менее странствующие монахи повсеместно наводили ужас.
Часто ловили их на месте преступления и тут же, без всякой жалости, творили над ними самосуд. В тщетной борьбе с этим злом Кельнский собор в начале XIII века формально запретил давать кров какому бы то ни было странствующему монаху по всей этой огромной провинции.
* * *
Конечно, не было никогда недостатка в серьезных попытках восстановить падающую дисциплину. Один за другим различные монастыри подвергались реформам; но вскоре разврат снова свивал в них свое гнездо. Немало было положено труда на создание новых и более строгих уставов, как, например, уставы премонстрантов, картезианцев и цистерцианцев, цель которых – не допускать в монастыри людей, не имеющих истинного призвания; но по мере того, как росла слава монастыря, щедрость верующих наполняла его земными благами, а с богатством приходило растление. Бывало иногда и так, что скромная пустынь, основанная несколькими отшельниками, все помыслы которых были направлены лишь к одному – снискать вечное блаженство, убить грешную плоть, уйти от мирских соблазнов, – становилась обладательницей святых мощей, чудодейственная сила которых привлекала в пустынь толпы богомольцев и больных, ищущих исцеления. Начинали поступать приношения, и тихая обитель смиренных отшельников превращалась в разукрашенный монастырь; суровые подвиги основателей отходили тогда в область предания, и монастырь наполнялся толпою монахов, помышлявших не о спасении души, а о веселой жизни, монахов, нерадивых к добру и готовых на всякое зло.
