— Конечно, герр доктор, таких, как мы, трудно лечить. — Голос Людвига на долю секунды дрогнул, но он быстро взял себя в руки. — Мы вам благодарны, теперь возвращайтесь к своим пациентам. Там вы гораздо нужнее.
Врач поспешил уйти, а Эржебет все так же продолжала сидеть без движения. В голове эхом звучало: «Ждать, ждать, ждать…».
На ее плечо плавно опустилась чья-то рука, Эржебет вздрогнула и обернулась.
Родерих смотрела на нее полным жалости взглядом, она еще никогда не видела столько эмоций на его идеально-красивом лице.
— Эржебет, не изводи себя. — И так мягко он тоже никогда с ней не разговаривал. — Я уверен, с Гилбертом все будет в порядке. Врач верно заметил — мы отличаемся от людей. Такая рана никого из нас точно не убьет.
Как ни странно, его слова вывели Эржебет из оцепенения, она даже смогла изобразить что-то вроде улыбки. Пожалуй, впервые с начала их совместной жизни она была по-настоящему благодарна Родериху.
— Брат обязательно выживет. — Это уже был Людвиг.
Он говорил весомо, уверенно, похоже, пытаясь убедить не столько Эржебет, сколько себя. Эржебет вспомнила, что ведь не она одна здесь любит Гилберта. Людвиг, его младший брат, ставший почти сыном, совсем еще молодой по меркам страны, почти ребенок, он ведь тоже переживает, хоть и старается держаться спокойно, как и подобает настоящему немцу.
— Да. — Эржебет взглянула ему в глаза, пытаясь ободрить того мальчика, которому она когда-то рассказывала сказки. — Гилберт обязательно выживет. Не сомневайся, у него слишком скверный характер, чтобы вот так вот просто расстаться с жизнью.
На минуту повисло молчание, затем Родерих вернул на лицо свою привычную холодную маску.
— Я считаю, нам стоит вернуться в штаб, — серьезно произнес он.
Людвиг кивнул с видимой неохотой, сейчас в нем наверняка шла борьба между долгом и желанием остаться с братом.
— Эржебет, ты побудешь рядом с ним? — неловко спросил Людвиг. — Просто я…
— Иди. — Таким же тоном тысячелетия назад говорили спартанские женщины, посылая сыновей на войну. — Я останусь здесь.
Они с Родерихом уехали, а Эржебет осторожно вошла в палату Гилберта. Он все еще был без сознания, лежал на кушетке, накрытый простыней до подбородка. Его черты болезненно заострились, кожа, и без того бледная, приобрела какой-то сероватый оттенок. Гилберт весь истончился, словно уже находился на грани мира живых и мертвых.
Эржебет пообещала себе, что сделает все возможное, чтобы удержать его от пути в Вальхаллу. Если бы для этого было нужно вступить в бой с одной из валькирий, она бы, не колеблясь, взяла за меч. В конец концов, она тоже была девой битв. И не собиралась отдавать своего любимого никому. Даже смерти. Он принадлежал лишь ей…
Эржебет присела на табурет возле кровати Гилберта, ласково убрала челку с его лба, затем взяла за руку. Ее поразило, какими холодными были его пальцы, озноб пробежал по коже при мысли, что они уже коченеют. Эржебет поспешила поднести руку Гилберта к губам, поцеловала, попыталась согреть своим дыханием, хотя и понимала, что это бесполезно. Но она должна была делать что-то, как-то помочь ему.
Эржебет сидела рядом с Гилбертом, не выпуская его руки, вглядывалась в его лицо, слушала, как с хрипом вырывается воздух из его приоткрытых губ. В какой-то момент она поняла, что дышит с ним в такт. Вдох-выдох, вдох-выдох.
«Дыши со мной, любимый…»
Эржебет думала о том, что случилось бы, упади снаряд в другом месте. Гилберт бы сейчас не лежал здесь. От него вообще ничего бы не осталось. Нечего было бы хоронить. Пустая могила. От одной только мысли, что Гилберт вот так вот просто мог исчезнуть, ее охватывал панический, почти животный ужас, и где-то глубоко внутри сжался ледяной комок. Да, в последние годы они почти не разговаривали, а если и встречались, то сразу же начинали ругаться. Он избегал ее, она бегала от него. Но все же осознание того, что он живет где-то, смеется, пьет свое любимое пиво, муштрует солдат, учит Людвига стрелять — все это дарило ей тепло, стимул жить. А если бы его вдруг не стало. Совсем-совсем не стало…
За века Гилберт стал частью Эржебет. Это была уже даже не любовь, а нечто большее. Нерушимая связь. Сиамские близнецы, когда один не может без другого. Не стало бы Гилберта, не стало бы Эржебет. Осталась бы лишь бледная тень, которая продолжала бы по инерции исполнять повседневные обязанности. Ее душа умерла бы вместе с ним.
— Я люблю тебя, Гилберт Байльшмидт, — произнесла Эржебет, понимая, что он не может ее услышать.
Но все же она чувствовала, что должна это сказать именно сейчас.
— Я повторю все, когда ты очнешься. Поэтому ты должен жить. Живи! Я люблю тебя, хотя ты порядочная скотина. Ты наглый, высокомерный хам. Собственник и грубый солдафон. Но еще ты добрый, честный, храбрый и верный. Ты всегда заботишься о тех, кто тебе дорог. Я люблю твою шальную улыбку. Твои ненормальные красные глаза. Я хочу еще раз услышать твой бесшабашный смех. Поэтому живи! Живи!
Эржебет просидела у постели Гилберта несколько часов, не выпуская его руки: ей казалось, что физический контакт очень важен.
В госпиталь поступало все больше раненых с передовой, в маленькую палату доносились нечеловеческие крики, стоны, ругательства вперемешку с молитвами и именами матерей или возлюбленных. Эржебет не смогла этого выносить, стала помогать сбившимся с ног сестрам милосердия. До конца дня Эржебет перебинтовывала, делала уколы, удерживала за руки дюжих мужиков, которые орали и вырывались, когда их несли на ампутацию. Кругом была кровь, грязь, развороченные снарядами тела.
Ночью Эржебет не сомкнула глаз, дежуря рядом с Гилбертом, жадно ловя каждый его вздох.
Утром пришел Родерих, рассказал, что атака русских была отбита, и попытался увести Эржебет из госпиталя, но она воспротивилась.
— Нет, я останусь здесь, — твердо возразила она.
— Я знал, что ты так скажешь. — Родерих вздохнул и протянул Эржебет мешок, в котором оказались яблоки. — Поешь. Тебе нужно лучше питаться, ты выглядишь очень усталой. Так ведь можешь и не дождаться того момента, когда очнется твой Байльшмидт.
Он как-то странно взглянул на лежащего на койке Гилберта, но долю секунды Эржебет показалось, что в его глазах отразилось нечто очень похожее на уважение.
— Знаешь, я всегда считал ваши чувства чем-то пошлым, — медленно заговорил Родерих. — Какой-то глупой блажью, развлечением. Но вчера, когда ты толкала ту проклятую машину, у тебя было такое лицо… В тот момент я понял, что даже такие как мы могут любить по-настоящему. Бог свидетель, я всегда ненавидел Байльшмидта, когда-то даже желал его смерти. Но сейчас я надеюсь, что он очнется.
— Спасибо. — Эржебет больше не смогла ничего сказать.
Родерих ушел, ближе к обеду появился Людвиг. Он молча сидел рядом с Эржебет у постели Гилберта, но почти не говорил, она чувствовала его поддержку: им обоим был очень дорог этот раненый. Когда Людвиг был рядом, Эржебет отчетливо ощутила, что они трое снова стали семьей.
