Скрипнула дверь, в комнату едва ли не строевым шагом вошел Людвиг.
— Мне только что звонил наш посол в Вене, — без всяких предисловий объявил он. — Наследник престола Австро-Венгрии и его жена убиты в Сараево.
Гилберт поперхнулся кофе и закашлялся. Его поразила не столько новость, сколько будничный тон, каким сообщил ее брат. Хотя, в общем-то, причин для скорби не было — Гилберт даже лично ни разу не общался с Францем-Фердинандом. И уж тем более не собирался жалеть наследника Империи ненавистного Родериха.
«Туда ему и дорога…»
— Пошли Родди соболезнования, — буркнул Гилберт. — Вы же с ним теперь лучшие друзья и все такое…
— Брат, неужели ты не понимаешь, что значат эти выстрелы? — Присаживаясь за стол, Людвиг выгнул бровь.
— Я недавно проснулся с бодуна, — медленно начал Гилберт, — у меня раскалывается голова и хочется блевать с этого дрянного кофе… Если хочешь поиграть в загадки, найди кого-нибудь другого!
Последние слова он почти прорычал.
Людвиг вздохнул.
— Это значит, что будет война, брат. — Он словно произнес приговор, и Гилберт мгновенно забыл о больной голове.
Война. Что ж он даже не сомневался, что к этому все и идет. Атмосфера, царившая сейчас в Европе, очень напоминала Гилберту ту, что была перед Семилетней войной. Он очень надеялся, что новая война не закончится для него также печально, как та. Но вот чутье старого солдата говорило, что ничего хорошего ждать не стоит. Да и дипломатические игры Людвига не Гилберту совсем не нравились.
Когда брат вырос, Гилберт со спокойной душой перепоручил ему все политические дела, которые всегда ненавидел. Сам он занялся армией, и их обоих вполне удовлетворил такой раздел сфер влияния. Людвиг, с присущей ему дотошностью, разбирался в борьбе партий, в работе чиновников, в дипломатических перипетиях. Постепенно все вельможи, министры и, главное, сам кайзер стали воспринимать его, как главного в семье, того, кто принимает решения. Гилберт не возражал, поглощенный наращиванием армии и вооружений. А, когда спохватился, было уже поздно.
У Людвига был свой, как он говорил «новый взгляд» на внешнюю политику Германии, он, продолжая линию Бисмарка, пошел на сближение с Родерихом, старейшим врагом Гилберта. Людвиг был твердо убежден, что лучше иметь Австрию в союзниках, на что Гилберт возражал, что из вчерашнего недруга союзник не самый лучший. Но Людвиг продолжал гнуть сове. Он рассорился с Иваном Брагинским, что было просто верхом глупости. Гилберт все еще хорошо помнил жуткие сражения с русскими, и с тех пор с ним остался завет старого Фрица: «Нам лучше дружить с этими северными варварами». Гилберт старался его соблюдать, к тому же среди всех его европейских знакомых Иван оказался далеко не самым худшим, с ним можно было выпить и даже нормально поговорить.
Зато врагом Иван был опасным. Гилберт никогда ничего не боялся, во всех сражениях смело шел впереди своих людей, но все же он оставался полководцем. А полководец должен быть не только храбрым, но и расчетливым. Как старый вояка Гилберт понимал, каким страшным противником может стать Иван. А ведь кроме него были еще враги. Франциск пылал ненавистью и жаждал реванша еще с 1871 года. Артур никогда ни с кем на континенте не дружил, а Людвиг еще и умудрился сцепиться с ним из-за колоний…
Они с братом были окружены врагами со всех сторон, и Гилберту это все больше не нравилось. Своим заточенным столетиями сражений разумом он понимал — войну на два фронта они не выдержат, тем более с таким сомнительным союзником, как Родерих.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Люц, — произнес Гилберт и отпил кофе.
У напитка был горьковато-стальной привкус крови…
У ветеранов, которые провели на войне много лет, постепенно возникает некое шестое чувство: перед тяжелым боем у них ноют кости, такие солдаты часто, не зная планов генералов, точно могут предсказать, бросят ли их полк в самую гущу сражения или удастся отсидеться в резерве. У Гилберта тоже было такое чутье, словно за столетья с ним слились все души солдат, которых он вел за собой в Святой земле, в Пруссии, в Силезии. Успокоившись, они все стали его частью, и подсказывали Гилберту, что новая война будет не такой, как все остальные.
Они оказались правы. Эта война действительно была другой. Совершенно непривычной. Неправильной.
В сражениях прошлых веков еще сохранялся дух рыцарства. Какая-то неуловимая удаль, опьяняющее веселье. Как бы ни была страшна война, во многом она еще оставалась игрой, опасной, но все же игрой. Достаточно было вспомнить, как например в одном из сражений Франциск и Артур долго спорили, кому же первым открывать огонь. Каждый любезно уступал эту честь другому, сопровождая все это самыми вежливыми выражениями. И такое случалось постоянно.
Но теперь все это осталось в прошлом. Новый двадцатый век диктовал свои правила. Исчезли лихие кавалерийские атаки, стремительные марши и маневры. На смену им пришли окопы. И блиндажи, где приходилось сутками прятаться от шквального огня новой артиллерии.
О да, люди всегда были изобретательны в создании средства уничтожения себе подобных. И в новом веке они превзошли самих себя.
Пулеметы, одной короткой очередью скашивающие ряды солдат, миг — и десяток человек мертвы, словно неведомый бог мановением руки отобрал их жизни.
Медленно ползущие по полю железные громады танков, особенно страшные потому, что казалось, они движутся сами по себе: механизмы, бездушно уничтожающие все живое.
Самолеты, несущие смерть с неба.
Орудия, орудия, орудия, разных калибров, разной дальности, но все одинаково эффективные.
Опасен стал даже сам воздух. Людвиг решил использовать новшество — отравляющий газ, идею быстро подхватили по другую сторону фронта, и вскоре противогаз уже стал обязательной частью обмундирования любого солдата. Гилберт видел окопы, полные застывших в самых диких позах мертвецов — словно скульптурная группа работы безумного мастера. Это было даже страшнее разорванных на части трупов.
К тому же для Гилберта, как генерала старой закалки, было трудно привыкать к новым правилам ведения войны. Теперь невозможно было решить дело несколькими стремительными ударами — его любимой тактикой. Война стала позиционной, появился фронт. Чудовищными усилиями и ужасными потерями его удавалось сдвинуть на пару километров, но затем он возвращался назад. Или искривлялся в другом месте. Фронт представлялся Гилберту этаким дождевым червем, который медленно извивается, изгибая свое мерзкое кольчатое тело.
Но самым страшным была не новая тактика, не орудия, не танки и даже не газ, самым жутким в войне стало новое понятие — ожидание. Солдаты в окопах ждали атаки противника, напряженные до предела, взвинченные, на грани срыва. Ждали, ждали, ждали.
Время превращалось в нескончаемый агонизирующий миг.
Или вот люди сбились в кучу в блиндаже и гадают: пронесет — не пронесет? Попадает очередной снаряд в наше укрытие или разнесет чужое? А если попадет, выдержат ли стены или нас всех разорвет на куски? И снова бесконечное ожидание. Сутками в неизвестности.
