Серёжик
– До тебя, Ёжик мой, – мама меня так называла с детства, – после Гаги у меня родился сын, и я назвала его Серёжиком. Ну, ты ведь знаешь, я люблю это имя. Поскольку меня в этом проклятом Ленинакане терроризировали твоя бабка и проститутка Маро, плод развивался неполноценно, ребенок родился недоразвитым. У него нос был без дырок, и нужна была операция. Бабка и Маро все сваливали на меня, мол, я не могу родить нормального ребенка, и если даже Гага, твоя сестра, и родилась нормальной, то это чистая случайность. Они говорили, что я худая, а худая женщина в Ленинакане – это криминал! Меня называли чахоточной селедкой. Отец молчал, потому что он – тряпка половая, об него только ноги вытирать, а я не имела голоса у этой Кабанихи. Я была у них «лучом света в темном царстве».
Она всюду пихала примеры из русской литературы и просила меня обязательно это прочитать, когда вырасту. Чаще всего я слышал про Анну Каренину, как она бросилась под поезд из-за любви и позора. Мама говорила, что женщины, которые кончают жизнь самоубийством, сильные. Она бы тоже так хотела, но поезд ей не по душе.
– Я не хочу, чтоб меня потом по частям собирали. Лучше отравиться.
Уже под конец жизни она просила меня заказать ей крематорий, чтобы она не выглядела уродкой, старухой в гробу. И мама не хотела, чтобы ее ели черви. Странно как-то: последние двадцать лет жизни она готовилась к смерти и заботилась, как ее похоронят.
В общем, взяли они с отцом маленького Серёжика и поехали в Москву, в клинику Боткина, чтобы там ребенку прооперировали нос. Думаю, если бы это случилось сейчас, эту операцию сделали бы прямо в роддоме, но тогда надо было ехать в Москву. Серёжику было уже шесть месяцев, и он не мог нормально есть и пить, дышал через рот, и уже наступало кислородное голодание. Доктор сказал, что это повлияет на развитие его мозга. Было решено делать операцию. Она прошла неудачно, и Серёжик умер.
Как видите, мой дорогой читатель, если вы – плод любви, то я – плод смерти. Я родился за него потом.
Мама рассказывала, что она не могла плакать. В больнице работала русская санитарка Вера Григорьевна. Она пожалела молодую семью и приютила их на время, пока они были в Москве. Мама и папа провели у нее и ночь перед похоронами. Я видел могилу своего брата. На каменной плите написано: «Даниелян Сергей». У меня опять возникло такое чувство, что я вижу свою могилу.
Мама с отрешенным взглядом рассказывала о смерти ребенка:
– Оставили Серёжика в морге и пошли к Вере Григорьевне, отец тогда у них жил. Я просила его ночью, чтоб он вернулся в морг и надел бы ребенку носочки. Там, в морге, холодно и окна открыты, постоянные сквозняки.
С того дня мама терпеть не могла холод и сквозняки и постоянно ругалась, если кто-то оставит окно открытым. Вот почему даже в машине окна не открывались, если мы куда-то ехали с ней. Она всегда носила парик, даже летом. А у нее были хорошие волосы, ей просто постоянно было холодно. После такого стресса она начала заикаться, когда я был еще маленьким. Потом долго лечилась в Москве у психотерапевтов. Заикание прошло, а вот фобия открытых окон осталась до самой смерти. Ненависть к Ленинакану – тоже. Она говорила об этом, даже уже будучи старой:
– Они от меня еду прятали, ребенок потому больным родился, разве я им это прощу?
Мама рассказывала, как бабка Вардануш ее проклинала по каждому поводу за то, что она увела от нее сына. А папе жаловалась, что не может больше жить с невесткой. Отец все это выслушивал, брался за нож и предлагал зарезать ее. Тогда все успокаивались до следующего скандала.
После смерти маленького Серёжика мама ушла от отца и вернулась в Ереван, папа поехал за ней, упрашивал, спал в подъезде, пока его не впустили в дом, и остался там уже навсегда.
Странно как-то… все эти ужасы, которые рассказывала мне мама про бабку Вардануш и Маро, должны были вызвать во мне ненависть к ним, но я почему-то их любил и зла не таил. Наверное, потому что меня они тоже очень любили и баловали. Я чувствовал себя продажной шкурой.
Бабушка Вардануш давала мне рубль с головой Ленина и предлагала принести мороженое. Мы сидели на тахте, она говорила всякие гадости, типа что эскимо похоже на член негра. Я уже кое-что начал понимать, и это меня развлекало. Она была интересная, необычная и рассказывала мне забавные, не детские истории про свою жизнь. Кроме увиденного и пережитого ею в детстве во время резни в Западной Армении она пережила еще и ряд семейных драм. Ее сын умер от туберкулеза в двадцать шесть лет – тот самый Марлен, который на самом деле Сергей. У самой бабки Вардануш была теория, что я назван в честь ее сына. А мама говорила, что просто любит это имя.
Бабка Вардануш одна воспитывала моего отца и Маро. Деда Вароса, ее мужа, я никогда не видел – он погиб на фронте под Краснодаром. Мама рассказывала странную историю о нем.
Ревность
У деда Вароса была бронь, и его на фронт не призывали: он был одним из основателей Ленинаканской текстильной фабрики. И его берегли как специалиста. Фабрики уже нет, а обелиск с его именем среди других погибших на фронте – стоит.
Я эту фабрику помню: она работала до девяностых годов и была гордостью легкой промышленности Армянской ССР. Ее страшный гудок – будок, как говорила бабка Вардануш, – созывал на смену каждые шесть часов, по этому гудку жители города корректировали часы. Но после развала СССР гудок заглох.
Это было градообразующее предприятие, и там работали девушки-текстильщицы со всего Союза. Девушки эти были добрые женщины, и в Ленинакане до сих пор можно увидеть множество рыжих людей со славянской внешностью и с армянскими фамилиями. Ленинаканские армянки не любили текстильщиц из России – те были белые, высокие, голубоглазые и без особых стереотипов, которые мешают свободно прожигать жизнь. Они представляли серьезную опасность для фундаментальной армянской семьи, которая могла развалиться под пронизывающими взглядами голубоглазых проказниц.
Вот и мой дед, Даниелян Варос Арутюнович – начальник цеха текстильного производства, окончивший институт в Иваново по специальности «текстильщик», без пяти минут директор завода – по уши влюбился в девушку голубоглазую, белую, стройную, без усиков и в белом платочке на белобрысой голове. Говорили, Варос совсем сошел с ума. И часто задерживался в общежитии у Ольги – так ее звали.
Шла Отечественная война, и образ коммуниста становился совсем несовместимым с его развратным образом жизни. Да еще и мир не без добрых людей, молва дошла до бабки Вардануш. Она как женщина не имела права голоса в фундаментальной порядочной армянской семье и придумала коварный ход, чтобы отвадить мужа от русской конкурентки и спасти семью. В один прекрасный день бабка Вардануш надушилась духами «Красная Москва» и пошла к военкому. Она на коленях просила его призвать мужа на фронт во имя спасения семьи. Так и случилось. Добрый военком пошел навстречу коммунисту и передовой текстильщице Вардануш – она работала на том же заводе. И деда Вароса в возрасте тридцати пяти лет призвали на фронт.
