Зная характер мамы, я с уверенностью могу сказать, что нет на свете чего-нибудь такого, чего мама бы захотела и не сделала. Она всегда добивалась всех целей, которые перед собой ставила. Например, она заставила – в буквальном смысле этого слова – отца отправиться с ней на курсы английского языка в Москву. Им уже было под сорок, но она решила, что они должны выучить английский и поехать за границу зарабатывать – и все! Через шесть месяцев изнурительной учебы они выиграли конкурс по всему СССР, среди нескольких сот абитуриентов, и были выбраны для поездки в Африку как специалисты русского языка и литературы. Мама была отличным методистом и преподавала в педагогическом институте. Ее уважали и слушались студенты. К ней на уроки приезжали со всего Союза. Она была настырна как танк и непоколебима, как Павел Корчагин. Кстати, мама очень любила этот образ и всегда его ставила мне в пример. Она русской грамматике могла научить даже табуретку, если бы поставила эту цель.
Отец же был, как я уже говорил, слабым человеком, и на курсах в Москве ему пришлось нелегко. Он несколько раз собирал чемодан и хотел сбежать от мамы и от учебы. Но не тут-то было – у мамы был напор, как у Ниагарского водопада. Она просто его заставила, убедила, сломала. И он все же вместе с ней сдал экзамен и прошел конкурс. Папа всегда эти московские полгода вспоминал с ужасом.
Мама говорила:
– Ты мне обязан! Если бы не я, то сидел бы сейчас где-нибудь в Ленинакане со своими плебейскими друзьями и в той красной сорочке.
Папу в Ленинакане называли Дрош. Флаг по-армянски. Из-за этой самой красной сорочки.
Это отдельная история. Когда отец пришел просить руки мамы, у него не было приличной сорочки, и ему друг одолжил свою, красного цвета. С того дня так и прозвали его – Дрош. Мама не без иронии вспоминала эту историю и говорила, мол, если бы она ему отказала и не подобрала его, то жил бы он сейчас в дерьме, в своем плебейском городе и носил сорочки друзей.
«Я сделала из тебя человека, – говорила она. – Ты никогда бы сам не поднялся с дивана».
И в этом была доля правды. Хотя нужна ли была отцу эта правда, не знаю.
Ему кроме английского томика Вильяма Сарояна – кстати, он постоянно его перечитывал, как будто не было других книг, – да пачки сигарет ничего не было нужно в жизни. Он не ходил в кино, у него были только два школьных друга, которых он видел раз в год. Он неохотно менял белье и носил одну и ту же одежду до тех пор, пока мама насильно не снимала ее с него. Он не любил мыться. Он не разговаривал по телефону, он вообще ни с кем не разговаривал. Когда мама пыталась с ним поговорить, она заводилась минут на двадцать. Он внимательно слушал и мычал на разные лады. Мать уже привыкла и понимала, что означает это мычание. Правда, в молодости такие «диалоги» заканчивались скандалом. Но и скандалы тоже были похожи на монолог из трех слов: «Ну скажи же что-нибудь!»
Он мог часами лежать на диване и читать газету. Он никогда не гулял ни с детьми, ни с внуками. Мама его буквально заставляла хотя бы в Новый год сходить к родственникам. Его присутствие дома выдавал только храп. Папа любил свой диван, сигареты и Сарояна. Когда в пятьдесят лет он бросил курить, остались только диван с Сарояном.
Мама ненавидела мою ленинаканскую бабушку Вардануш и мою ленинаканскую тетю Маро. Как полагается в традиционной армянской семье, эти чувства у них были взаимны. Вообще в разных армянских семьях я часто видел, что свекровь и золовка не особенно хорошо относятся к невестке и наоборот. Но тут была просто патологическая ненависть. И ненависть эта была обоюдной. Меня ленинаканские бабушка и тетя очень любили, но они целыми днями шушукались и говорили гадости про маму, и это вызывало у меня злость, и от этого появлялся ком в горле. Но я ничего не мог с этим поделать.
Бабка Вардануш
Это, как я уже говорил выше, очень трагичный персонаж. Словами его передать очень сложно, но я постараюсь.
Взгляд бабки Вардануш был стеклянный, она пережила в 1915 году резню армян в Османской империи. Я не говорю здесь «геноцид», потому что она этого слова не знала. Говорила «резня», и все. Ее родителей убили на ее глазах. Она об этом в деталях рассказывала мне на ночь, как обычно детям рассказывают сказку.
Ее отец успел детей спрятать в подвале и завалил их сеном. Они наблюдали за действиями турецких солдат из маленького окошка на уровне земли. Их спас сосед-турок, который был батраком у отца Вардануш: он переодел детей в курдскую одежду и вывел из Вана.
Выросла бабка Вардануш в Американском приюте в Александрополе, уже на территории Советской Армении. Александрополь – это тот же Ленинакан, он же и Гюмри. Этому несчастному городу каждые пятьдесят лет меняют название.
Бабка Вардануш не знала сказок. Ее «сказки» были про резню, и я выслушивал всю эту чернуху. Их не сравнить с дедовскими историями про Отечественную войну. Потому я не хочу их пересказывать. Это противно, больно, бессмысленно. Их уничтожали только потому, что они были армяне.
Вардануш была прямолинейна, необразованна, непосредственна, как ребенок, и любила вещи называть своими именами. Она так органично ругалась, что я еще долго не отличал смачный мат от нормативного слова. Когда я ее спрашивал, что это значит, она отвечала:
– А ты свою маму спроси или ту ереванскую бабулю, они ведь образованные, в институтах учились и по-русски говорят.
Ну, я иногда так и делал: спрашивал маму. Скажем, в дверь стучится соседка Аракс. Бабка Вардануш ласково называла ее «чатлах». Это турецкое ругательство, которое на русском означает «блядь». Мне казалось, что это какое-то ласковое слово, и как-то я сказал его маме в порыве нежности, обнимая ее. У мамы случилась истерика, она жаловалась отцу, что бабка меня учит этой нечисти.
И таких случаев, когда я говорил подобные слова, не понимая их значения, было немало. А это ведь был не тот мат, с которым боролась бабуля Лиза. С этим наши просто не знали, что делать! Объяснять значение слов было невозможно. А когда мне просто говорили, что это плохое слово, я никак не мог понять, что может быть хуже, чем грязный туалетный мат, которым я владел в совершенстве и изощрялся как мог.
Отец орал на мать и оправдывался, мол, Вардануш старая, неграмотная, несчастная женщина, она может себе позволить и не такое. Мама сразу же ставила в пример свою маму, мою бабулю Лизу, мол, вот та никогда не ругается. Тут еще припоминалось, что у маминой бабушки был собственный крепостной театр в Ростове и что ее отец, то есть мой дед Айк Мелик-Хачатрян, княжеского происхождения, а мать моего папы Вардануш – беспризорница и хулиганка! И мама больше не пустит детей в Ленинакан на каникулы! В общем, это все продолжалось до тех пор, пока я не понял, что маму вообще нельзя спрашивать о смысле этих слов и словосочетаний. Тем более если бабка Вардануш на этом настаивает.
Бабка Вардануш, как я уже говорил, ненавидела мою мать, но меня очень любила и так же, как и бабуля Лиза, говорила мне, что я у них за двоих. Сперва я не понимал, о чем это они. За двоих? Но когда я немного подрос, мама рассказала о той большой трагедии, которая произошла с ними. Время пришло, я уже должен был узнать смысл этого магического предложения, которое повторяли бабушки. «Ты живешь за двоих».
