— Я не знаю, — наконец сказал Пирс, — откуда он пришел. Правда. И не знаю, почему.
— Не было ли это, — осторожно спросила Ру, как будто боялась не угадать, — похоже на сон? Похоже на сновидение? Или на притворство?
— Я, — сказал Пирс. Это было похоже на сновидение, потому что дано без права выбора; не похоже на сон из-за своей преднамеренности. — Что-то вроде сна.
— Ну. — Она коснулась его руки, а потом мгновенно отдернула руку, как будто боялась обжечься. — Ты же знаешь, как они говорят во сне, все люди. Ты повернулся к самому себе или вышел за свои пределы, чтобы посмотреть со стороны.
— Да.
— И, — сказала она, размышляя. — И здесь есть сын и отец. Разве ты не хотел отцовской любви? То есть разве тебя не лишили ее? Ты мне вроде рассказывал.
— Я, — сказал Пирс. — Я. — Что-то гигантское собиралось в лесу вокруг него и сейчас, расширяясь, рванулось к нему или быстро выросло внутри него, в пределах леса.
— Этот Робби, — сказала Ру, — пришел за отцовской любовью. Верно? Ты сам сказал. И ты смог ему дать ее. А то, что ты дал, ты можешь и взять. Вроде как, в известном смысле. Если вы оба.
— Мы оба.
— Да, конечно. Ты был и им, и собой.
— А. А, а. А.
— Пирс, что с тобой?
Внезапно Пирс стал издавать пугающие, неземные звуки. А, а а. А а. Он вдавил лицо в руки, как будто хотел удержать их; они, казалось, были призваны из неведомого мира; она и не знала, что человек может издавать такие звуки, и опять коснулась его.
Эдем оросили слезы. Это продолжалось долго, он пытался остановить их, прекратить, но снова взрывался, как будто заливал горе. Это и было горе, ошеломительное и справедливое, до сих пор не оплаканное, скрываемое без причины, по неведению. Ты был и им, и собой. И больше всего его поражало то, что он никогда, никогда даже и помыслить не мог о том, что ей казалось столь очевидным: она взяла эту старую, малопонятную страницу его жизни и повернула правильной стороной, и он тотчас же смог прочитать ее. Позже его больше всего поражало то, что пришлось вскарабкаться на такую гору, чтобы услышать эти слова.
— Но, — наконец сказал он. — Но тогда почему это, почему это?
— Да, и вот что печально, — сказала она. — Что ты мог только думать об этом. Об этом и только так.
Пирс выпростал подол рубашки из брюк и вытер глаза.
— Он не был настоящим, — сказал он. — Он на самом деле не был настоящим. И теперь ушел.
— Ушел?
— Ушел. — Он все еще не осмеливался поглядеть на нее и по-прежнему сидел, вцепившись одной рукой в другую, которая вцепилась в колено. — Так или иначе, теперь ты знаешь, — сказал он. — Обо мне.
— Да, — отозвалась она. — Похоже, теперь знаю.
— Я должен был сказать.
— Да.
— Да.
Немолчание на поляне.
— Есть еще кое-что, — сказал он.
Они спускались вниз с зеленой вершины горы, проходя одну климатическую зону за другой, воздух становился теплее, растительность менялась, и вот они добрались до моря, до неспокойного Тихого океана. Он плавал вместе с ней и лежал рядом под пологом кровати; в конце концов, после нескольких ночей в тишине и уединении, они уже не могли сдерживаться и стали незамысловато и осторожно заниматься любовью, пока собиравшиеся на сетке жуки смотрели на них. Он ходил так, как она научила его, ходил рядом с ней и за ней и прошагал много миль по тигро-полосатым кокосовым аллеям или перешагивал через груды звероподобных камней, лежавших в прибое на бесконечной пустой песчаной полосе; он изучал ее и думал о ней, он обнаружил, что ждет чего-то, что она сделает или скажет, не зная, что это будет, думая, что она уже сказала это и он не заметил; он рассказывал себе собственную историю в поисках предчувствий или предзнаменований, которые указали бы ему, что он должен сказать или сделать. Почему это так тяжело? Кольридж писал (да, он привез с собой большой толстый том «Biographia literaria»
[525], мелкий шрифт, трудные мысли), что «общая цель любого повествования, и более того всей поэзии, — преобразить последовательность в целое: заставить эти события, которые в реальной или вымышленной Истории движутся по прямой Линии, придать нашим Интерпретациям Круговое движение — на манер змеи с Хвостом во Рту»
[526]. Поэт — творец, poeia — созданный мир, и в его собственном мире или истории, реальной или вымышленной, он не воспринимал такой фигуры, как бы долго и упорно ни пытался, как бы сильно этого ни хотел.
И если не та история, то какая? Если бы Пирс проник глубже в почти стертые солнцем страницы Biographia, которые держал в руках, он, вероятно, заметил бы, что Кольридж отмечает различие, которое делает алхимия между automatica (вещами, которые меняются под воздействием пребывающей в них силы) и allomatica (вещами, которые меняются под воздействием чего-то еще — что в алхимии почти всегда означает «кого-то» еще)
[527]. Automatica могут меняться и возвращаться в исходное состояние, но только allomatica меняются посредством изменения того, что, в свою очередь, меняет их: скорее спираль, чем круг, движется вперед и не возвращается. Но он не зашел так далеко.
— Скажи мне, — сказал он. — Если тебя когда-нибудь попросят выйти замуж, ты думаешь, что, пережив не лучшие времена...
— Нет.
— Нет?
— Нет. Как говорится: то было тогда, это есть сейчас
[528].
В одной руке она держала бутылку газировки с изображением Бетти Буп, похожей на одну из его прежних пассий, или на любую его прежнюю пассию, какой она останется навсегда, и в этой стране ее звали Лулу
[529].
