— Я могу тебя поколотить, — сказала она. — Могу купить тебе бутылку.
— Я в порядке.
Возникла очень долгая пауза, пауза между двумя людьми, начавшаяся как отсутствие или пустота, а потом наполнившаяся плотной материей, удушающей или щекочущей, которая, если не кончится, приведет к взрыву смеха или тяжелому вздоху. Кто заговорит первым?
— Мне нужно знать, чего ты хочешь от меня, — наконец сказала она, ее голос проник к нему через ватин. — Я не имею в виду именно сейчас. Может быть, я не смогу дать это тебе, может быть, я не захочу дать это тебе, но я никогда не узнаю, если ты мне не скажешь.
— Ничего, совсем ничего. Я в порядке.
— Ничего. — Она скрестила руки. Она была в сапожках на каблуках и брюках-капри для работы в агентстве. — Ничего тебе не даст ничего.
— Я знаю. Из ничего и не выйдет ничего.
Еще одна пауза или та же самая, но не угасшая. Потом она повернулась, сделала несколько шагов к двери и ушла.
Он нашел свой табак на тумбочке у кровати, скрутил сигарету и закурил, хотя на химическом одеяле уже был ужасный коричневый волдырь от упавшего пепла.
Он услышал, как отъехала ее машина.
Он боялся, вот что это было. Он знал, что она не должна знать о его страхе, и изо всех сил пытался скрыть это от нее, но боялся; и более всего он боялся ее, боялся ее уверенности, что ему есть, из чего выбирать, есть, что просить от жизни, есть, о чем договариваться. Конечно, невозможно было сказать: нет, он совершенно уверен, что выбирать не из чего, по крайней мере ему, что это его особое состояние или работа — ждать, что с ним станет, и понимать, что это такое, когда оно произойдет. Звучало смешно, но так оно и было; он верил в выбор не больше, чем верил в судьбу. В самом лучшем случае он мог надеяться, что узнает собственную историю, по мере того как она будет развертываться, свою дорогу, по мере того как она будет возникать у него под ногами, и он сможет пойти по ней.
Но если нет такой дороги, что тогда? Как прорубить ее, какую огромную потребность для этого надо иметь, какую несомненную нужду или желание? Чего он хочет от нее? Почему она сказала, что ей нужно знать? Ясно, что она оттолкнет его, если он не ответит. Будет ли это плохо? Как, черт возьми, ему узнать? Кажется, в его истории совсем нет места для такого человека, как она, и как он может ей это сказать? Она в ответ скажет, что он должен создать новую историю, как будто это так просто. Проще пареной репы.
Он никогда не стремился к общему счастью для себя, достигать своих целей или удовлетворять собственные нужды, не ставил никому условия своей любви, и уж точно ни одной из женщин, с которыми встречался. Он пытался найти и дать им то, в чем нуждались они, и никогда не просил чего-нибудь для себя, кроме одного: не уходить от него, не уставать от него, не бросать его. Он никогда не понимал — и кто бы мог сказать ему, если он просто не знал? — что есть одна вещь, которая может удержать ее рядом и обеспечить доброе отношение к тебе: дать ей сделать что-нибудь для тебя, что-нибудь такое, что, возможно, займет всю жизнь. Тогда она останется, может быть. И то, что ты просишь, будет сделано и для тебя тоже, до некоторой степени, некоторым способом, который будет радостным и приятным для тебя, даже если не всегда или полностью удачным. Мне нужна твоя помощь. Он чувствовал себя как робот или мозг в колбе
[495], делающий выводы относительно незнакомых ему человеческих существ.
И что он может попросить? Чего он хочет, в чем нуждается? Как долго желаемое будет ждать, пока ты наконец признаешь его, если сможешь? На что будут похожи переговоры, как долго они будут идти и как часто их придется повторять? Он мог бы просто сказать: Скажи, чего мне желать, и я буду желать этого ради тебя, но, конечно, именно этого не следовало делать, и он должен был размышлять, лежа в своей кровати в «Объятиях Морфея» и натянув простыню до подбородка.
Спустя время — краткое или долгое — он услышал доносящийся с парковки шум двигателя большой машины, прямо перед его номером сердито взвизгнули тормоза, и он, с тревогой и надеждой, ждал без движения, когда его дверь опять распахнется.
В Иванов день Споффорд и Роузи поженились в Аркадии. Пирс и Ру приехали на «кролике». Она заявила, что не является их другом и вообще не знает ни их, ни обстоятельств их жизни, хотя Пирсу казалось, что она знает больше о происходящем вокруг, чем говорила, по крайней мере, в некоторых кругах, о которых он (например) не знал ничего; она твердо решила не идти с ним, потом сказала, что ей нечего надеть, и в конце концов пришла в белом кружевном платье и ковбойских сапогах, более заметная, чем предполагала.
— Никогда здесь не была, — сказала она, когда они подъехали. — Грандиозно.
Их машина была одной из многих, и был даже парнишка, который помогал парковаться. Свадьба одного из Расмуссенов не могла быть ни маленькой, ни незаметной; Роузи Расмуссен всеми способами пыталась сделать ее маленькой, но когда она пыталась ужать ее или подрезать, свадьба прорастала из всего; в конце концов она позвала на помощь мать, отдала ей бразды правления и делала, как ей говорили. Что по какой-то причине позволило ее матери в первый раз посмотреть на нее как на взрослую, радоваться ее обществу, смеяться вместе с ней, спорить и одобрять, как будто они были какие-то двое людей, какие-то подруги с историей. Мать, розовощекая и неутомимая, казалось, вылезла из лимба, из тех серых дверей, которыми Роузи давно отделилась от нее. Сейчас Роузи смотрела (из окон кабинета, где она и Споффорд ждали своего выхода, словно актеры в пьесе) на мать, пробиравшуюся среди людей, которых она знала многие годы, и те приветствовали ее с тем же самым радостным изумлением.
Снаружи на этих лужайках гости разбились на маленькие группы, сидя на траве или на каменных скамейках; их развлекали бродячие музыканты (на самом деле здесь были только бывшие участники «Орфиков»
[496], недавно распавшейся рок-группы; сейчас они называли себя «Простые Мастеровые»
[497] и играли на разнообразных инструментах). Невдалеке от них овцы щипали траву и блеяли, счастливые, как и все мы, что снова тепло, что снова все зеленое и голубое. Наконец музыканты собрали всех нас в большой круг на лужайке, где когда-то Бони Расмуссен играл в крокет, а Пирс впервые повстречал Роузи. В те дни он думал, что ее двое, или что та и другая — один человек. Простейший урок, который могут преподать незнакомцу, простейшая загадка, которую он может решить, и все-таки спустя какое-то время — долгое или краткое — она становится неизбежной и сама создает лес, в котором никто не является собой. В любом случае сейчас он знал. Он и Ру шли внутри круга — на самом деле здесь было два круга, внутренний и внешний, двигавшиеся в противоположных направлениях, как в танце, старом танце, называвшемся labirinto
[498] — и он видел многих, которых теперь знал, и многих, которых никогда не узнает. Роузи, кажется, пригласила весь округ и еще немного. В последний раз, когда Пирс видел столь многих из них, собравшихся подобным образом вместе, смеющихся, двигающихся по кругу, праздничных, они были в масках и притворялись теми, кем не являлись. Вэл сопровождала свою мать, крошечную старушку с блестящими глазами. Алан Баттерман, адвокат, разговаривал — Ру указала на него — с Барни Корвино.
