Однажды доктор Понс среди других своих историй рассказал ему о Шехине
[420].
Раввины говорят, что Шехина — это земное местопребывание Славы Господней. Это фрагмент или осколок божественности, оставшийся после того первобытного бедствия, когда Бог каким-то образом сократил или устранил свое присутствие из пространства в собственном сердце, оставив пустоту, которая со временем стала вселенной. Чрезвычайно холодная и темная (до того, как отделившиеся и сознающие себя Эоны и Сфирот Бога принялись за работу внутри нее), она, тем не менее, содержала — как и должна была содержать, будучи когда-то самим Богом — нечто божественное. Это нечто и есть Шехина, которую алхимики называли Камнем, который преобразовывает материю в дух. И он все еще здесь. Доктор Понс считал, что он должен быть очень маленьким; маленький и большой не значат ничего, когда мы говорим о божественном. Его, вероятно, можно взять в руку. И он может находиться где угодно, скорее всего не возведенный на престол, не почитаемый; ибо это lapis exulis
[421], гемма потерянного дома, сточные канавы и груды пепла — похоже, вполне подходящие места для него. Мальчиком Крафт бродил по улицам в поисках его, поднимаясь в город и возвращаясь обратно; он искал его предательское сияние на пустырях и пинал жестянки, которые могли его скрывать. Однажды он пнул жестянку, в которой было осиное гнездо, и был жестоко искусан.
С его стороны было большой ошибкой дразнить Бони Расмуссена и посылать ему загадочные телеграммы из-за Рубежа. Он так и не нашел того, что могло бы продлить и так затянувшуюся жизнь Бони или согреть его сердце. Но однажды ночью в Чехословакии весной 1968 года он действительно нашел камень трансформации, сохранивший силу, не отживший свой век и даже не спящий, совершенно настоящий, не история и не сказка, он лежал у всех на виду на пустыре настоящего.
Март 1968 года. Где-то еще лежит дневник того года, набитый открытками, которые он любил собирать во время путешествий, не этими новыми, кричаще расцвеченными, а старомодными, в тонах сепии, которые всегда заставляли его чувствовать себя отжившим свой век: как будто он не только мог видеть перед собой расцвеченное настоящее, полное занятых молодых людей, сверкающих машин и рекламы, но и вспомнить то старое коричневое прошлое, машин мало, да и те черные, деревья не выросли или не обрезаны. Как вот эта, которую он купил в Вене, в ларьке за вокзалом Франца Иосифа — фотоснимок той самой станции, на которой он находился, сделанный на закате империи, пролетки и фиакры, и чистые широкие улицы, вымощенные булыжниками. Отсюда каждый день в восемь утра уходит Виндобонский экспресс, достигая через два часа чешской границы в Гмунде.
Сейчас это скоростной новый поезд с пропахшими низкими вагонами, которые были пропахшими и высокими тридцать один год назад, когда он в последний раз глядел на эти пейзажи. Тогда страна распадалась, и все это знали: на деньги Германии и под влиянием ее побед расцвели нацистские банды, которые бесчинствовали на улицах, избивая евреев, убивая священников; они окрасили в угрожающие тона его книгу о Праге, императоре Рудольфе, вервольфах и големах. Всем было интересно, сможет ли выжить нация. Впереди их ждали такие ужасные несчастья, гораздо хуже, чем он мог подумать, чем кто-либо мог подумать.
В 1968-м большинство поездов, на которых они ездили, по-прежнему работали на пару и, двигаясь по параллельному пути, пыхали своими трубами. Прежний мир никуда не делся. В плодородной южной Богемии повсюду была черная грязь и одетые в зелень деревья, солнечные зайчики танцевали на широкой глади прудов, много лет назад устроенных монахами для разведения карпов; они ели их по пятницам, и рыба, прожившая достаточно долго, еще помнит это, наверное. Монахи собрались в Таборе
[422], городе-крепости времен Гуситских войн, первых религиозных войн в Европе с того момента, когда христиане разбили язычников, вскоре за ними последовало огромное множество новых. Гуситы лишь хотели читать библию на родном языке, причащаться хлебом и вином
[423], и чтобы церковь признала: священное писание не ошибается никогда, а иерархи могут. Их храбрость возбудила безумные надежды, в Богемию потянулись люди со всей Европы: уиклифиты
[424], вальденсы
[425] и прото-квакеры
[426]. А также адамиты, жившие нагими в лесах, танцевавшие вокруг костров и совокуплявшиеся со всеми без разбору: они неистово верили, что всецелый Бог находится внутри каждого из них. Освободи своего пленника, яростно кричали женщины мужчинам, срывая с себя последние клочки одежды, отдай мне свою душу и возьми взамен мою! Их должны были убивать как зверей, каковыми они и были, и даже гуситские священники одобряли это; но их не забыли.
