Как-то раз, когда Споффорд был на грани отчаяния, Клифф наклонился над ним, приложил рот к груди Споффорда и внезапно издал громкий звук. Похожий на окрик или лай: Эй! Проснись! И Споффорд почувствовал, как все внутри него затряслось и из глаз хлынули внезапные слезы.
Так же и она, когда Клифф проделал с ней то же самое: словно один из тех приборов, которыми запускают остановившееся сердце. Он проделал такое лишь дважды.
Он приготовил для нее чай, в чем Роузи на самом деле не нуждалась, но этим, подумала она, у него есть свои причины себя занять. Дом пропах огнем, который всю зиму горел в высокой печке — Клифф называл ее женой, быть может, за матроноподобную фигуру, напоминающую песочные часы, и веселое тепло. Клифф спросил Роузи, как она, как Сэм.
— Сэм уехала, — сказала она. — Разве я не говорила тебе, куда она собирается?
— Нет.
— В Антарктиду, — мрачно сказала Роузи. — Можешь себе представить?
— Так далеко.
— Университетская исследовательская экспедиция, в которую ее отобрали. Два месяца. Она уже должна вернуться.
Клифф не отреагировал, но она знала, что он слушает.
— Клифф, — тихо сказала она. — Ты когда-нибудь думаешь про ту ночь?
— Ту ночь?
— Когда Бо, ты и я пошли в «Чащу». — Она взяла чашку, которую он ей дал, и обхватила ладонью ее теплое тулово. — Ту зимнюю ночь. Когда Сэм была там.
Он сел перед ней, скользнув на стул экономным движением, и наклонился, как будто она не попросила его вспомнить историю, а собралась это сделать сама.
Конечно, ей не нужно было. Клифф все знал. Как отец Сэм, Майк Мучо, присоединился к псевдохристианской секте «Пауэрхаус», и они помогли ему получить право опекунства над Сэм. Как в ту декабрьскую ночь Бо Брахман собрал их всех: ее, Споффорда, Вэл и Клиффа, словно команду спецназа или братьев по оружию, как они отправились в «Чащу», захваченную сектой, как Клифф и Бо вошли внутрь, а через какое-то время вышли, уже вместе с Сэм. Больше никогда ни секта, ни Майк не подавали претензию, не пытались получить ее назад и не обращались в суд. Почему? Никто не мог ей сказать. Майк уехал на Средний Запад, туда, где родился, просто поездка, сказал он; потом в Калифорнию, где женился на какой-то христианке; он посылал длинные письма Сэм, рассказывая ей истории о Боге и богослужении, которые вначале ей нравились, потом надоели и в конце концов начали злить: как надоедливая старая тетка, которая посылает тебе детскую одежду или дешевые побрякушки еще долго после того, как ты уже вырос, потому что на самом деле она тебя не понимает.
Он все-таки тебя любит, сказала тогда Роузи.
Он не любит меня, просто сказала Сэм, констатируя факт. Как можно любить того, кого не знаешь?
Роузи так и не смогла решить, были ли эти люди по-настоящему опасны для Сэм; возможно (думала она позже, но не тогда), они были исполнены благих намерений и по-своему добры, но ограниченны и грешили самообольщением; в результате их представления привели к жестокости, которую они даже не воспринимали и не считали таковой. Может быть. Но она помнила — и это было все, что она могла ощущать так же остро, как тогда, — что Сэм вернулась из темноты на свет, из опасности в безопасность, как пропавшая девочка в сказке, спасенная от людоеда, посадившего ее в клетку и собиравшегося съесть. В то мгновение, в ту зимнюю ночь, когда она взяла Сэм в руки, ей показалось, что мир перестал раскачиваться и обрел стабильность.
Даже погода. Разве засуха, которая длилась несколько месяцев, не закончилась на следующий день — хорошо, может быть, через неделю — серией обильных, радующих сердце снегопадов во всех уголках этого края? Ободряющий, оживляющий, в конце концов даже тревожащий снег — сугробы были ростом с Сэм и даже почти с саму Роузи, как в детстве; она видела, как Сэм воспринимает мир, ощутимую физику замерзшей воды, видит голубых соек на усеянных шишками и покрытых снегом соснах, незабываемых, даже если ты не сможешь точно вспомнить их.
И время, которое она провела в «Чаще» с ними. У нее там был припадок, перед тем как появились Бо, Клифф и Роузи. Иногда Роузи осторожно спрашивала ее: Сэм, что там произошло? Ты помнишь? Ты помнишь, как была там? И Сэм всегда отвечала, что забыла, или просто не рассказывала то, что помнит.
Два самых основательных слова: помнить и его брат забывать.
— Значит, с ней все хорошо, — сказал Клифф, как будто это был его ответ на ее вопрос.
— Она в порядке.
— Бо, — сказал он. — В ту ночь Бо попросил меня пойти с ним. Он сказал, это значит все что угодно.
— Мне тоже. Но не сказал почему.
В ту ночь Бо также сказал ей, что она больше никогда не увидит его, но не сказал почему или куда он собрался, и после этого о нем не слышали, или если слышали, то только то, что кто-то еще слышал о нем или видел его. Но он не вернулся.
— Где он? Ты не задумывался? Ты не хотел бы узнать?
— Если бы он хотел, чтобы я узнал, я бы узнал, — ответил Клифф. Но он не попытался сделать вид, будто от этой мысли стало легче. — Кое-кто думает, что он вернется, хотя очень нескоро; что все вернется, и он тоже. Когда-нибудь. Но другие думают, что мир устроен иначе; что он не движется по кругу или спирали, а разделяется.
— Разделяется. — Роузи с удовольствием слушала это все, не спрашивая и даже не сомневаясь, как она никогда не сомневалась, когда об этом рассуждал Бо. Она только думала, что все это никак не связано с ней или с миром, в котором она жила: это было похоже на рассказы путешественников, рассказы о странах, откуда пришли рассказчики, куда они собирались.
— Это как Y, — сказал Клифф. Он достал из треснутой кружки с карандашами и ручками черный деревянный Спидбол с пером в виде стамески
[580]: у Роузи тоже была такая ручка. И клочок бумаги из кучи обрывков. — Если мир похож на Y, тогда ты не сможешь вернуться обратно. И он не сможет. — Он окунул ручку в бутылочку с китайской тушью и нарисовал букву: там, где кончик пера двигался по бумаге, едва ее касаясь, появилась широкая вертикальная черта, потом еще одна, слева, перо протянуло ее и заставило соединиться с верхушкой первой черты. И последняя, справа: кончик пера скользнул вверх, от перекрестка, оставив за собой слабый след.
Он повернул к ней рисунок.
— Если мир без Бо идет большой дорогой, а он выбрал более узкий путь, то уходит все дальше, чем дальше уходим мы.
Роузи изучила его рисунок: большая подпорка или раздвоенное дерево. Если бы это нарисовал левша, подумала она, левая дорога была бы узкой. Она вспомнила про «Чащу» и ту ночь. Предположим, что именно мы ушли с главной дороги, а он пошел дальше. Без нас.
