— Я, мужики, о другой свободе... Они на нее не влияют. Мы ведь все равно живем такой жизнью, какой живем. Мы сами ее создаем, не власти. — Он задумался. — Мы ведь сами ленивые, да злые, да жадные, при чем здесь власти? Сами можем помочь или не помочь соседу. Мы все решаем. Поэтому... все справедливо устроено...
Он помолчал, потом продолжил тихо и очень неторопливо:
— Совсем не правители нами правят... другие законы. Их мы нарушаем, а не надо бы! Человеческую свою сущность не терять, радость друг к другу, радость жизни... Я тут иду дня три назад мимо стекляшки-гастронома вечером. Там за ним бичи...
— Ну, — поддержал Колька, — в теплице живут.
— Да-да, слышу веселье у них, зашел. Там весь букет: Кеша Попирай, Володя Городской, Халда, Рома Абрамович, Вася Изжога... девчонки у них, на столе скатерть чистая, поляна накрыта, и пьют шампанское! Володе Городскому пятьдесят лет стукнуло. Сидят они в этом сарае ночном и справляют. Поиграй, говорят, я играю! Они веселятся, как дети — нет у них ничего, жить негде, а они танцевать взялись. Я играю и думаю — вот, что важно — жизнь любить! Друг друга!
— Это... я понял, к чему ты клонишь! Правильно все, только чем мне детей кормить? Вот ведь вопрос! — развел руки Колька.
— Не пропадут, я думаю...
— Не пропадут, — подтвердил дядь Саша.
— А насчет бунта, — Балабан поднял взгляд на Студента, — коллективно можно только в ад отправиться! Каждый сам должен решать...
23
Андрей проснулся от холода, не очень понимая, где он, нашарил в темноте сначала стену, потом край лавки, на которой спал. Сел и, увидев свет дверной щели, спотыкаясь через разбросанные вещи, выбрался из кунга. Прикрыл дверь, тихо щелкнув ручкой. У едва живого костра сидел капитан Семихватский. Андрей кивнул молча и сел рядом на ящик.
Уже рассвело, но утренний ясный свет был еще за сопкой. Отражаясь, он проникал сначала в ущелье, потом, слабея, в тень тополевого леса, на их поляну, и здесь было сумрачно. Ветра не было совсем. Ничего не напоминало о вчерашней небесной канители. Кустарники, ветви тополей до самых макушек поседели от мороза, камни в ручье обрисовались проседью и прозрачным ледком. Все замерло и замерзло. Пожухшая трава за ночь стала седой. Березы за сгоревшим зимовьем тихо-тихо покачивали тонкими веточками-висюльками, осыпанными морозным серебром. Все было белым, строгим и безразличным к людям, сидевшим у огня.
Сеня проснулся, зашел за тягач. Семихватский с серым лицом, хмурый, так и не спавший всю ночь, повесил чайник на огонь и пошел за дровами.
Вариантов у них не было, еды, кроме кобяковских сухарей, тоже.
Вышли в девять с рюкзаками и стали подниматься по застывшему следу своего же тягача вверх. Семихватский с автоматом шел впереди. Разговаривать никому не хотелось, да и не о чем было. До Эльчана было два дня пути.
Всего в двадцати километрах от конченого кобяковского тягача, в зимовье Кобякова мужики завтракали. Поваренок наварил полведра макарон. Потом чаю напились. Все бодрились, но разговор и здесь особо не клеился. Даже Колька притих со своими шуточками. Все понимали, что скоро надо будет расстаться, разойтись в разные стороны и... все будет, как и прежде, непонятно.
Было уже десять утра, когда все собрались. Степан отказался от Поваренковых шмоток и от «Бурана». Даже когда Студент заблажил, что бросит его здесь, твердо сказал: «Не надо. Забери. Все, что нужно, у меня есть». Степан оставался Степаном. Видно было, что он что-то решил, но не говорит.
Помялись. Студент с дядь Саней стали заправлять снегоход.
— На снегоходе?! — Поваренок озадаченно оглядывал мужиков. — Нас четверо — никак он не упрет, такие кабаны! Да в гору! Не потянет!
— Я не поеду, ребята. — Валентин шел от речки с полотенцем на плече. — Вы езжайте! Я тут подожду... недолго, я думаю. Покалякаю с ними, может, отговорю? Там нормальные ребята есть. Вы езжайте!
— Вот, артист, — рассмеялся Поваренок, очень любивший Балабана. — Ты что, спятил? Сюда тащился и отсюда сам попрешь? Мы тебя не оставим!
— Не-е, за мной точно прибудут! Я знаю! Погода лётная, нет, я тут остаюсь! Езжайте! — Балабан, спокойно улыбаясь, махнул рукой.
Кобяков стоял готовый, с карабином и полупустой панягой за плечами, Карам держался рядом, поглядывая на хозяина.
— Вы простите меня, мужики... — очень просто на всех глядя, сказал Степан, — я думал, никому все это не надо, а оно не так. Жаль, раньше не знал.
Спокойно пожал всем руки, на Балабанове взгляд задержал, качнул ему головой, надел лыжи и, кивнув еще раз всем, пошел в тайгу.
— Оставь пса! — негромко крикнул вслед Балабан.
Степан остановился, посмотрел на Карама и качнул головой:
— Он не останется!
Карам, как привязанный, не отходил от ноги, умную, чуть седоватую остроухую морду задирал на хозяина.
Уложили шмотки в сани. Их было немного. Поваренок забрал только спальник, остальное оставил. Даже свой необыкновенный топор. Студент прицепил сани к «Бурану», разогнулся... и тут, с той стороны, куда ушел Степан, раздался выстрел и короткий взвизг собаки. Все это хорошо слышали, подняли головы, обернулись в тайгу. Студент хмуро посмотрел на Балабана, который стоял, качая головой, крякнул и взялся за стартер. Снегоход не завелся, Студент зло дернул еще и еще, едва не обрывая тросик, потом очнулся, повернул ключ и завел «Буран». Попрощались с Балабаном. Дядь Сашу погрузили в сани, Поваренок пристроился сзади на сиденье, и они тяжеловато двинулись в горку.
Зимовье опустело. Валентин вымыл посуду, составил ее аккуратно на полочку напротив печки, ведро вылил и перевернул под лавку. Вышел на пенёчек возле избушки. Солнце поднималось, тайга зазвучала красками. Темные стланики на берегу превращались в пушистые зеленые букеты. Речка играла переливами яркого утреннего света и шумливой воды, изморозь по прибрежной траве сверкала миллионами веселых бриллиантиков. Сам воздух приятно золотился.
Валентин сидел на пенечке, пил крепкий чай и жмурился на небо. Казалось, счастливей его не было в мире человека.
На «Буране» — не пешком, через час с небольшим, мужики загоняли уже по доскам снегоход в кузов «Урала». Дядь Саша грел двигатель и рассчитывал, что у него с топливом, а на самом деле прикидывал, когда попадет домой. С Полькой уже сколько... короче, соскучился он по ней, сил не было. Решил давить без остановок и без сна, пока руки руль держат.
Погода звенела. Машина своим же следом уверенно тянула подъем. В кабине было тихо. Каждый думал о своем, о вчерашнем разговоре, о Кобяке, убившем пса, и что все это могло значить.
— Пес следы оставляет, — нарушил тишину Колька, — да и кормить надо...
Никто не поддержал его мыслей. Только спустя время дядь Саша, выкручивая на повороте огромный руль «Урала», изрек:
