Спустился еще к одному незамерзшему ручью, попробовал перескочить, да набрал в сапог, воду вылил, портянку отжал, пошел было дальше, нога вскоре начала мерзнуть в пальцах. Надо было костер палить и сушить портянку, запасные носки у него были. Солнце уже над самой головой висело, можно было и чайку попить...
Зимовье на другой стороне стояло, прямо на берегу над речкой. Колька вырубил ножом длинный шест, попробовал им — лед был неприятно прозрачный, лопался белыми трещинами, но держал. Перешел осторожно. Рыбы в яме порядочно, прямо черно стояло, поднялся в избушку. Степан был здесь несколько дней назад. Ночевал, скорее всего, окно вставлено, натоптано вокруг... дрова колол. Снежком свежим все присыпано.
Колька растопил печку, положил на нее мокрые портянку и носки и сел писать.
«Степан, здорово! Мы с дядь Саней в твоем зимовье, которое с рацией, харчишек тебе притащили. У нас «Урал» недалеко, если что надо, то можно. Горючка есть немного. Сегодня еще ночуем, а завтра, наверное, поедем. Можем что-то твоим передать, если увидимся. Колька Поварских. 17 октября». Поглядел на число 17 и подумал, что у одного его корефана как раз сегодня день рожденья. Народу, наверное, тьма собралась. А у Мишки — 24 октября, к Мишке поспею, — хмыкнул довольно.
Чай пить не стал, слопал шмат сала, остатки хлеба подвесил в пакете на виду и пошел обратно. Его беспокоил этот вертолет, сверху могли увидеть «Урал»... что будет дальше, он не думал, только шагу прибавлял. По своим следам шлось легче. У Кобяка под крышей зимовья лежали лыжи, наверное, можно было взять, ну, да ладно. Не больно я мастак на лыжах ходить... — так думал.
Засветло вернулся. В избушке тепло было, пахло свежей рыбой и ухой.
— Это зимовье у него главное... и большое, и рация есть, лодка с мотором... говёненькая, но ничего. — Дядь Саша валял в муке куски красной рыбы и клал на сковородку — я тут вот только, где не замерзло... пару раз неводок запустил...
— Откуда неводок-то?
— Тебе говорю, у него тут всего полно... вон разложил на берегу, мешка три-четыре намерзнет. Хариус в основном да кижуч. Кижуч-то икряной, полный еще, даже серебрянка попадается. Подо льдом метать будут.
Степан Кобяков, груженый налимами, возвращался в базовое зимовье. Карам убежал вперед, как он всегда это делал, но вдруг, когда Степану совсем ничего осталось до избушки, возник на тропе. Трусит навстречу. Степан встал, прислушался, еще раз на собаку глянул, соображая. Метров через двести — Карам сзади бежал — скинул панягу и пристроил за толстую лиственницу у тропы. Снегом обкинул, чтоб в глаза не бросалась. Шел осторожно, останавливался и слушал лес. Вот-вот должна была показаться речка, Степан привязал Карама к дереву. Проверил патрон в патроннике и, свернув с тропы, углубился в тайгу.
Метров триста-четыреста ниже зимовья вышел к реке, рассмотрел в бинокль результаты дядь Саниной рыбалки на берегу, потом, перейдя речку, слушал у окошка, затянутого полиэтиленом, как в его зимовье жарят рыбу, болтают и смеются. Темнело. Степан вернулся за панягой, отвязал как будто все понимающего Карама.
Когда открыл дверь избушки, Колька, на корячках подкладывающий поленья в печку — над ним как раз и распахнулась дверь, — так охнул, что Карам отскочил в сторону, а дядь Саша выронил кусок жареной рыбы на пол.
— Здорово! — Степан глядел строго, карабин привычно стволом вперед висел под правой рукой.
— Ну, бляха, Степан, напугал. — Дядь Саша нервно опустил руку на ручку сковороды и следом за тем куском опрокинул всё.
Сковорода мягко брякнула рыбой об пол, и снова тишина сделалась. Колька встал молча от печки, посторонился, присел на край к дядь Саше. Фонарик поправил налобный. Потом выключил его. В избушке совсем темно стало, одна свеча на столе трепетала от холодного воздуха, тянувшего из распахнутой двери, да прогоревшая печка чуть краснела через щели. Степан, бегло глянув по избушке, вошел, поставил панягу на ближние нары, снял суконку. Поверх толстого самовязанного свитера была надета меховая, сильно вытертая безрукавка-душегрейка. Развесил все по гвоздям да проволочкам вокруг печки, отвязал от паняги тяжелый полиэтиленовый куль и вынес его на улицу. Достал «Приму», сел на нары против мужиков:
— Ну, какая беда занесла в мои края? — Лицо ровное, не сильно приветливое. Закурил.
Колька, явно раздосадованный, толкнул дядь Сашу:
— Скажи... — и, засветив фонарик, присел собрать рыбу с пола.
— По дороге завернули, приволокли тебе тут кое-чего, — сказал дядь Саша и тоже растерянно нахмурился.
— Мне? — Степан по-прежнему смотрел хмуро.
— Ну, Москвича завозили на охоту...
Колька, собрав с пола, толкнул боком дверь избушки. Слышно было, как он скребет ложкой пригоревшую сковороду и разговаривает негромко с собакой. Степан, глядя в пол, сосал подмокшую сигарету. Та выгорала неровно, по краю, потом погасла. Степан бросил ее к печке, нашарил в кармашке паняги фонарик и вышел, ничего не сказав. Колька вернулся:
— Ну, бляха, и человек, — зашипел. — Хоть вставай и уходи!
— Да ладно ты, — глянул на дверь дядь Саша... — Рыбу-то я уронил, сучье вымя... Чего же, новую будем жарить или Бог с ней?
Колька сидел на нарах рядом, чесал плохо растущую шерстишку на подбородке и нервно сучил пяткой по полу. Ложечка в кружке тряслась на столе. Проснувшаяся муха с попытками летнего жужжанья кружилась над столом.
— Не знаю... — мотнул раздраженно головой и зашептал: — Моих тоже в поселке трясут... И что? А-а?
Снаружи послышался скрип снега, и он замолчал. Степан занес мешок, достал из него на стол керосиновую лампу, бутылку-полторашку с керосином, упаковку дешевых сигарет, замотанную в полиэтилен. Он действовал так, будто был здесь один. Развязывал неторопливо бечевку на сигаретах, но вдруг поднял голову и прислушался. Мужики, глядя на него, тоже невольно прислушались — тихо было, печка разгоралась и начинала гудеть... Степан бросил мешок, строго и почти зло посмотрел на мужиков и, распахнув дверь, снял карабин, висевший на привычном месте на улице. Встал, придерживая дверь и не упуская из виду окончательно растерявшихся мужиков.
С улицы явственно уже доносились визгливые взвывания снегохода. Степан метнулся наружу. Дверь захлопнулась.
— Не понял! — Колька цапнул свое одноствольное ружье, стоявшее в углу, преломил, оно было пустое.
Снегоход подъехал к самой двери, затих было, но вдруг, снова взвыв, протянул еще немного, разворачиваясь к реке. Все смолкло. Колька поставил ружье на место, надел шапку и открыл дверь. Запах бензинового выхлопа ударил в нос.
— Есть кто живой? — раздался осипший от мороза голос. — О! Ништяк! Кто это? — Человек в обындевевшей мохнатой шапке сощурился против луча Колькиного налобника.
— Я это! Кто... — одновременно обрадовался и удивился Колька. — Студент! Ты что ль? Вот охрёма, здорово!!
— А Кобяка-то не видели?
