Весь следующий день крутился, как заведенный. Заказал хлеба в пекарне, продуктов припас на неделю и Кобяку кое-чего. Выкрасил «Буран» в белый цвет, чтобы с вертолета не видно было.
На третий день поехал с утра к Трофимычу, поговорить насчет дороги, они со стариком когда-то — Студент совсем зеленый был — пару сезонов отохотились вместе и потом маленько дружили. Шура ничего не знал об обыске и о болезни Трофимыча. Как эта весть облетела его, непонятно, но Студент подъехал как раз, когда скорая отъезжала, а в доме кричала жена Трофимыча тетя Зоя.
Старик лежал на кровати с закрытыми глазами и будто спал, прикрытый одеялом. Только голова чуть неестественно вздернута была, да костистые, жилистые руки крестом сложены на груди. Студент стоял и ничего не видел и не слышал. Ни теть Зою, разобранную, в одной ночной рубашке, хрипло причитающую на низком диване в другой комнате, ни дочь, завешивающую зеркало, с глазами, мокрыми и красными от слез. Трофимыч вспоминался, будто только расстались в кафе «Север», где они и не поговорили, дед сказал лишь, что собирается заехать к себе. А то вдруг виделся далекий и крепкий еще мужик, ворчащий на молодого и непоседливого Студента — в тайге все должно быть, как в аптеке!
Встретился глазами с Машей.
— Как же получилось?
Та судорожно вздохнула, посмотрела на него странно и, кивнув куда-то задрожавшим подбородком, попыталась что-то сказать, но задавилась слезами и отвернулась.
Студент стоял, опустив голову и чувствуя свою вину за все это.
Он потоптался, не зная, чем помочь, положил деньги на угол комода и поехал в милицию. Руки тряслись. Он ехал что-то делать.
И, слава Богу, первый, кого он встретил во дворе милиции, был безобидный Паша Никитин, менявший пробитое колесо. Он рассказал, что знал. Студент сидел на корточках возле Паши и давил башку двумя руками. Молчал. Головой качал горестно. Потом спросил, как выглядит этот майор Гнидюк.
— Ну... он такой — нос у него длинный. И зад еще такой, — Паша занес две руки назад... А он тебе зачем? Ты не связывайся, Шур.
— Ну-ну... давай, Паша, будь здоров.
Он пошел из двора, потом вернулся и снова присел к Паше:
— Взорвать бы на хер это вот... чудесное заведение! А, Паш? Как же ты на них работаешь, Пашуня? Ну, ты даешь!
Студент сцепил зубы и поехал к Слесаренке. Андрей был занят — заказ на икру и на сто килограмм горячего копчения надо было исполнить к вечернему рейсу. Торопился, чтобы рыба успела остыть. Они кружили по Андрюхиному двору, тот катал икру в банки, ходил в коптильню, подбрасывал опилки. Студент мешался под ногами, шипел, что дальше это терпеть нельзя, что надо поднимать мужиков. За куртку хватал.
В конце концов Слесаренко бросил дела и встал напротив Студента:
— Ну и что, вернешь Василь Трофимыча? Нет! А чего добьешься? Приедут из области ребята и покрошат всех. Вот чего! Ты этот случай даже не рассматриваешь! Мы завтра едем к Кобяку или как? Давай, хоть что-то сделаем по уму... Все, мне некогда... на неделю все тут бросаю...
Студент, не зная, что делать дальше — домой совсем не хотелось, — завернул в кафе «Север». Пустота вокруг только усилилась — не тот был народ. За одним столом баба с ребенком ели, за другим — два мужика. Из Эйчана, припомнил их Шура. К вечернему рейсу приехали, бутылку взяли на дорожку. Хотел к ним подсесть, расспросить, как там у них, но не стал — в Эйчане один участковый был, и тот алкаш.
— Водку-то забери, что ли? — позвала его Верка.
На стойке стояла бутылка и баночка маринованных огурцов.
Он забрал всё, налил половину пластикового стаканчика, понюхал, подумал, что все русские беды этим вот и кончаются. Пить не стал, нахмурился над стаканом и опять подумал про Трофимыча. Плохим он учеником у деда оказался. Был у Студента свой промысловый участок, и он то заезжал и охотился, бывало и два, и три года подряд, то бросал из-за абсурдности — были времена, когда охота давала только убыток. Из-за бабы, бывало, пропускал, пару раз бизнес пытался наладить, коммерс херов. Потом снова заезжал счастливый. Нет во мне правильного стержня, как у Трофимыча. А теперь вот и Трофимыча нет. И он думал, что гигантский стержень людской жизни вообще состоит из таких вот закаленных характеров, как Трофимыч, и с его смертью этот вклад Трофимыча в крепость человеческую растворился в пространстве, а он, Шура Звягин, ничего не перенял и ничего не понес дальше. Так и хиреет, истончается порода людская.
Верка подошла, села напротив.
— Ты чего, Шурка, пить, что ли, надумал? — спросила строго и осуждающе, но и просительность была в голосе.
Студент молчал, насупившись, не глядел на нее — не дала мысли закончить. Он не знал пока, хочет он пить или не хочет. Чувствовал только, что внутри все забродило капитально. Даже температура поднялась. Поднял взгляд на Верку:
— Мы уже добро и зло не различаем, похоже... — закончил свою мысль.
Верка посмотрела на него внимательно:
— Из-за кого на этот раз «гуляешь»?
— Из-за свободы, Веруня. Как там Генка?
— Нормально. Трезвый, я думаю, пьяным-то по тайге не побегаешь...
— Про Василь Трофимыча знаешь?
— Знаю, вечером пойду к бабам. Ты, чем пить, лучше бы тоже помог.
— Ну... — согласился Студент и, помолчав, добавил: — Трофимыч меня молодого пить отучил! От, суки... все испоганили. Дед, небось, уже в тайге себя видел, бродил потихоньку на лыжках вдоль Юхты, напротив твоего Генки. Собольков ловил... а-а-а... — скребанул кулаком стол. — Кобяк вон тоже... а ведь убежал на охоту!
Он поднял палец и заулыбался тревожно, с отчаянным уважением качая головой. Взгляд воспаленный.
— Все ссатся, а Кобяк уперся против этих козлов и их власти. Честь свою мужицкую отстоял. Даже и мою, маленько, получается. Ведь мы имеем право на эту честь! А у них другое в башке — не нужны крепкие мужики нашей власти. Нам одного самбиста-дзюдоиста достаточно. На всю Россию. Больше не надо. Надо таких, какие ходят, нагнув башку ниже яиц. Как так?
Он тяжело вздохнул, распрямился. Обратной стороной большой ладони отодвинул водку.
— Убери это!
— Уберу. Что с икрой-то делать? — заговорила негромко. — Ты не пристроил свою?
— Нет, — качнул головой.
— У нас икра отмазанная уже. Генка им еще в сентябре двадцать процентов икрой отдал. А теперь чего?
Студент прямо смотрел на Верку. Он продолжал думать о своем:
— Человек пять мужиков хватило бы, залупиться, разоружить их на хер! Всех ментов в районе! Полдня делов переловить! Они от жира и лени полопались и потекли уже. Посадить всех к ним же в обезьянник. Если все, весь народ заговорит, то всё выплывет! Надо только, чтобы люди как следует захотели, чтобы они поняли, наконец, что они тут главные, а не власти! — Он значительно замолчал, вытаращив глаза и подняв все тот же палец. — А Кобяк молодец! Это наше законное право — защищать свою честь! Теми средствами, которые у нас есть. Остальные у нас украли! Нас накололи, а мы делаем вид, что все в порядке!
