— А если нет, если хочешь настоящей справедливости поискать — свободен! Любой власти нужен только послушный, который их интересы будет обслуживать! Ну и свои не забудет. Получается, я такой и есть.
— Ты что шепчешь-то, Сань?
— Я? — Тихий обернулся на дверь.
— Ну... Мне кажется, главное людям плохо не делать...
— Мать, дай я выпью?! — умоляюще попросил.
— Да, выпей, Сань, конечно. Выпившему легче такие вопросы...
— Ну ладно, ладно...
Михалыч лег, подсунул руку ей под голову и поцеловал неудобно, куда пришлось. Пришлось и не в глаз и не в бровь. Они никогда не целовались. Михалыч не умел особо и стеснялся этого дела. Погладил клешней по руке, удивляясь, как кожа на человеке может быть такая тонкая. И еще больше удивляясь тому, что рядом с таким красивым существом, которое Бог знает какими судьбами занесло в эту дыру, лежит он — толстый и старый отставной ментяра Александр Михалыч Тихий.
Он полежал молча, потом громко и тяжело вздохнул и, снова высвободив руку, сел.
— Лежим мы с тобой, Машка, в этой вот темной комнате на краю света и... — Михалыч задумался, подбирая слова, — сошлись, короче, тут счастье мое совсем невероятное, прямо упавшее на меня с неба и... я сам. Ты — мое счастье, а я сам — как горе, которое готовил себе всю жизнь.
Утром Тихий колол дрова возле сарая и благодарил Машу, что не дала выпить вчера. Свеж был, чувствовал силы и поставил себе задачу к обеду переколоть все, что попилено. И даже как-то по-дурацки радовался, что его отстранили и он теперь свободен. Хотелось просто так вот, как в законный выходной, поработать. Он давно не чувствовал себя таким свободным. Да и не верилось Александру Михалычу, что они без него обойдутся, и он ждал, что московские опера придут и позовут... Что им Гнида скажет умного? Поленья разлетались со стоном, Михалыч снял ватник, бросил на поленницу и вытянул из кучи следующий пень. Промороженная осина кололась в удовольствие. Колун в могучей руке был легок, Михалыч одним ударом разваливал пополам, и потом, почти без замаха щепал. Он уже по колени стоял в поленьях.
Обедали в час. Спокойно, не торопясь никуда. Михалыч выпил пару рюмок с устатку и прилег на часок — все-таки наломался с непривычки. Маша шила на машинке в кухне, дверь прикрыла, а он лежал и думал под тихий стрекот, что после обеда надо будет покосившуюся воротину с забором поправить. Представлял, как лучше это делать — подпоркой обойтись или новый столб ставить. Потом задумался об их будущем, стал вычислять, возможен ли теперь его перевод, да и нужен ли? Ничего не понятно было. Ворота решил подпереть пока. Он едва задремал, как услышал сквозь сон чей-то настойчивый голос и приглушенный голос Маши.
— Маша, что там? — спросил, поднимаясь и шаря тапочки по полу.
Молодой боец с щуплым лицом и глуповатыми глазами стоял на пороге кухни, держа шапку в руках. Сапоги он снял в прихожей, форменные брюки были смешно заправлены в белые самовязанные носки.
— Ты что, сынок? — Михалыч спросони забыл, как его зовут.
— Эта... Василий... Здрасти... Шабанов Василий Трофимыч умер. Послали за вами, надо бумаги там подписать.
— Как умер?
Парень, смущенно поглядывая на Машу, молчал.
— Какие бумаги? — нахмурился Тихий. — Там у вас есть начальник.
— Я не знаю, товарищ лейтенант послал...
— Ладно, ты пешком?
— Так точно!
— Подожди меня, сейчас поедем.
По дороге пытался дозвониться Семихватскому, но у того не отвечал телефон. Зашел к себе в кабинет, сел, не раздеваясь, за стол. Ольга с красными, дурными от слез глазами принесла больничный Семихватского.
— Какой, на хрен, больничный! — взъярился Тихий, думая, что Васька, против их договоренностей, опять рванул за икрой. — Вчера здоровый был! Где он?!
— За Кобяковым уехал! — Ольга растопырила ноздри, удерживая слезы. — Как вечером узнал, что ОМОН из Москвы летит, всю ночь пил, орал, что Кобяка сам возьмет, никто, мол, не потянет такого мужика одолеть. И уехал пьяный! Не собрался толком, а там мороз, мы же ездили! Бадмаев с ним не поехал, так он двух каких-то сопляков взял...
— Каких сопляков? — продолжал не понимать Тихий.
— Из общаги... жили там. Сам за руль сел, а пьяный, говорю вам! — Ольга по полной уже залилась слезами.
Тихий глядел на нее и пытался понять, что она сказала, но больше — за что она Ваську любит. Пьяного, дурного, он ее и не любит, скорее всего, таскается по бабам, ей же хвастается. И не просто думал, но почему-то рядом с Ольгой виделась ему его Маша... Потом, будто опомнившись, спросил:
— На чем он уехал?
— На кобяковском вездеходе!
— Как?! — вперился взглядом Тихий.
Ольга только испуганно на него глянула.
— Давно?
— Утром! Меня запер, я потом... — Она вытерла слезы и зло махнула рукой. — Черт с ним!
Ольга стояла в дверях, зло и все-таки с надеждой глядя на подполковника.
— Чаю сделать?
— Не надо, иди... Что я должен подписывать?
— Не знаю, лейтенант Елохин, может, посылал? Он в больнице — Василь Трофимыч помер утром.
Живет человек, живет, обрастает коростой мелких вопросов, не чует ни хрена. Идет по жизни. Довольный, даже и гордый собой! И вдруг — хлоп! Испытания, одно за другим! Будто солнце всходит неурочно среди кромешной ночи... и высвечивает немощного, да жалкого. Где та гордость? Где то счастье наше потешное?
Тихий только теперь понял, что Трофимыч помер. Старикан, прошедший всю войну снайпером. Шесть ранений. Тихий всегда, когда по телевизору упоминались бойцы-сибиряки, представлял себе Трофимыча. Высокого, поджарого, гнутого-перегнутого своим веком, но спокойного, с мохнатым из-под бровей взглядом и широкими корявыми ладонями, будто созданными для непростой таежной воли. За такого сибиряка было не обидно. И вот он шел по улице с карабином! Суки мы гребаные! — Бессильно взрычал Тихий. За чехол и две баклажки икры!
Что же делать нам, Александр Михалыч? Что делать? Ни при чем уже не получится быть! Помер дед... да и не в нем дело. Он осмотрел свой стол все с теми же бумажками. Можно взять ручку и написать заявление. Он проговорил это про себя, и сердце сжалось жалостью и злостью — столько лет оттрубить. Гнидюк привиделся, ничего здесь не знающий, не уважающий... Нельзя было писать заявление.
Тихий склонил голову набок, будто прислушиваясь к крышке стола. Курить хотелось. Целый день. И вчера тоже.
— Оля!
Ольга заглянула.
— У тебя там есть... — Он хмуро мотнул головой.
Ольга погремела в холодильнике и вскоре вернулась с бутылкой водки, холодцом и персональным Михалычевым стаканом на подносе. Посмотрела на него зареванным лицом и спросила, смелея:
