Иду вот, по улице Комсомольской, сколько уже лет... Он стал считать, — почти семнадцать в этой казенной квартире прожил да шесть в общаге. На работу, обратно — по этой вечно раздолбаной дороге. Ни жены, ни детей. Ни выходных, ни проходных. День-ночь, звонок — побежали! Он остановился в темноте. Как раз ни фонаря рядом не было, ни окна в доме не светились. Двадцать девять лет в милиции. Ордена-медали. Ради чего все? Ради какой, сука, корысти? На ум пришли загашники, накопленные в последние годы. Ничего не сходилось. Неужели вся эта жизнь ради этих зеленых припрятанных тысчонок... как ворюга последний...
Маша появилась на сорок девятом году жизни, а если бы не появилась?
Он хотел сказать себе, что все это ради людей, которые сидят сейчас по домам, смотрят свои телевизоры... Но он не мог так сказать. Язык не поворачивался. Тихий оглянулся — никого не было, стряхнул снег и присел на лавочку возле калитки.
Если все это не ради них, то зачем я там работал? Я же должен был ради них... Как это — ради них? Вот Васька — он ради людей пошел в милицию? Чтоб... помочь им жить по справедливости, по закону? Его коробило от казенных слов... но сейчас они имели другой смысл. Они вообще вдруг получили смысл, о котором он никогда особенно не думал. Может, Гнидюк Анатолий Семенович, майор милиции... Тихий специально растягивал слова, чтобы внимательнее представить себе Гнидюка служителем закона. Совсем не получалось, даже Васька, и тот был больше похож. Кто же? Он пытался думать о ком-то из подчиненных, кто был правильным ментом. Не находилось таких. Их не было.
Значит, и я не такой...
На что же я свою жизнь извел? Он сидел, привалившись к забору, и тупо глядел куда-то вдоль улицы. В голову лезла всякая мелочь о своей жизни, от которой становилось еще тошнее и горше. Щеку потер кулаком, чувствуя ясно и не без страха, что это он не сам размышляет. Это как раз то, одинокое и больное в нем, он опять нечаянно на него набрел. Что-то, что беспокоило и виделось Тихому далекой в глубине себя — желтой почему-то или даже коричневой тлеющей точкой. Вроде далеко мерцающего фонаря или костра. Он присматривался, и ему казалось, что костер этот и в нем, но и где-то глубоко под землей уже горит. А он почему-то видит его — этот тяжелый безжалостный огонь.
Он чувствовал себя безнадежно одиноким. Мысли о Маше не помогали, Машу сюда невозможно было допускать.
И все-таки он не мог без нее. Слава Богу, с чувством слабого облегчения думал Тихий, слава Богу, что она есть. Он мне ее послал, я ведь и не искал. Тихий задумался. Показалось, что Маша всю жизнь была с ним. Что вообще не могло быть так, чтобы ее не было. Он очнулся, нахмурился, зыркнул по сторонам, выбил внезапно хлюпнувшую ноздрю, встал и пошел дальше.
Они лежали в спальне, она у него на руке, головой на плече. Трогала волосы на широкой груди Михалыча. Он обнимал ее большой сильной рукой, кисть изгибалась, чуть касаясь груди. Кожа была только чуть потная, и тонкая-тонкая. Михалыч хотел потрогать ее грудь другой рукой, какая она тонкая, но вдруг застеснялся. В спальне было темно, двойные шторы закрывали уличное окно, и они друг друга скорее чувствовали, чем видели.
— Маш, — позвал Михалыч осипшим почему-то голосом.
— М-м?
— А ему ничего? — зашептал, будто боясь, что он услышит.
— Ничего.
— Как же ничего? Ты же говорила, что у него сердце уже месяц бьется и он все чует... Что-то мне...
— Не переживай, он еще во-от такой!
— Какой?
— Вот такой. — Она нарисовала на груди Михалыча маленький продолговатый кружочек.
Михалыч замолчал, но было слышно, как он пытается представить себе. Все мужики пытаются представить это себе, да боятся. Поморщившись, вспомнил, как выглядели два лосенка в утробе убитой лосихи. Головой затряс.
— А если я завтра околею, рожать будешь?
Маша повернула к нему голову и внимательно посмотрела, потом нащупала его висок и покрутила там пальцем. За сосок его больно прищемила.
— Ой, — вздрогнул Михалыч, он терпеть этого не мог.
— А ты, Саня, не болтай глупостей!
— Да какие уж глупости... Ну ладно, это понятно, а если, — он примолк на секунду, — если я завтра тебя брошу... ну... по каким-то там обстоятельствам... Не знаю... Будешь? Одна? Меня нет!
— Буду, Саня, буду. Что с тобой?
Он еще глубже задумался. Вцепился рукой, прижал ее к себе. Другой рукой нащупал ее руку и так замер.
— Что, Сань? — спросила Маша тихо спустя некоторое время.
— Ты даже не представляешь себе, мать, какой я говнюк!
— Да ладно, что с тобой?
— Не знаю, как-то меня жизнь уделала капитально. Я сегодня целый день думаю. И вчера, наверное, тоже... Все сошлось. И ты, и гондона этого назначили, даже не спросили ничего. Вызвали вроде в управление, и вдруг — сдать дела. Хорошо дерьмом не назвали в приказе. Какое там спасибо... Видно, сверху откуда-то упало... так обосрались, что... Да ладно, я знаю их всех, не в этом дело. Я шел к тебе и думал, что я все эти годы в ментовке делал? Знаешь, — он осторожно освободился и приподнялся на локте, — не придумал!
— Что? — не поняла Маша.
— Не придумал, что я там делал! Под себя вроде не греб, народ тоже как будто не грыз, перед начальством без нужды не гнулся. Вроде не ради корысти, и не ради власти над людьми, а тогда ради чего? Ради порядка? Ради справедливости? А какого порядка? Власть ведь ни сейчас, ни раньше... никогда они не хотели никакой справедливости. Я их столько перевидал! Власть она сама себя любит, чтоб быть повыше, чтоб первым к пирогу поспевать. Раньше еще стеснялись, а теперь — кого там! Вон Рита Мутёнковская — попробуй открыть магазинчик в поселке! У себя на огороде, в сортире не даст открыть! Китайцы за свои два магазина каждый месяц ей носят. Кто она такая — жена мэра?!
Или с вертолетом — когда этот частник-то Егоров вертолет из Штатов пригнал и начал возить народ. Все у него — лицензия, все бумаги. Так наши летуны ему отказали в стоянке и шабаш! У самих один, чуть живой вертолет на ходу, а и ты не работай — цены не сбивай, — орут! В поселке же по их ценам никто не может летать! Только санзадания, да мы, да детей в интернат завозят. Ты понимаешь? Этот Егоров намного дешевле летал! Я его спрашиваю: и что, выгодно? Выгодно, говорит, нормально. Прогнали они его с порта, стал летать с той стороны, с поляны. Вагончик себе поставил и давай. И знаешь, кого они натравили? Прокурора! Он ко мне подъезжает — ты, говорит, не лезь! Я — как не лезь, у меня бюджет на вертолет тоже не резиновый! А он — ладно ты, все равно государство платит... Понимаешь! И знаешь, почему он так? На халяву лишний раз на охоту с ними слетать! Вот весь его интерес.
Тихий остановился, соображая, с чего начал.
— А, ну да... и я должен эту власть, такую вот справедливость защищать! Вот я что понять не могу!
Маша молчала.
