— Мне никто...
— Я знаю. Будут, Александр Михалыч, будут. Уже летят. Завтра должны быть к вечеру. — И он опять задумался и чесанул рукой короткий ежик волос.
— Ну, сука, подонок... — хрустнул челюстью Тихий.
— Это точно, но его сейчас нельзя трогать... И выговорешник с него ты снял бы! Он тебе сейчас ни к чему, подумай лучше, как все в свою пользу выкрутить.
Тихий, недоумевая, поглядел на Авдеева.
— Надо тебе Гнидюка подставлять. Отправь его в тайгу за Кобяком. И ребят дай таких, чтобы дурака включили по полной программе. Короче, только чтоб его приказаний слушались. Он там дня не выдержит — по телефону тебе рапорт продиктует. Прямо из зимнего леса. — И Авдеев опять заржал.
Тихий тер небритую щеку. У него самого в голове была такая мстительная мысль.
— Ладно, подумаю. У тебя-то чего?
— У меня нормально. У тебя бухнуть ничего нет? — спросил Авдеев неожиданно просительным голосом.
— Нету... Чего гуляешь-то?
— Такая маза нарисовалась, Александр Михалыч... Так одни ребятишки прокололись... — Взгляд его стал кошачьим, он довольно, даже счастливо замахал руками перед собой. — Полный пинцет!
Помолчали. Авдеев продолжал думать о своем сладком дельце. Потом как будто вспомнил, где он, и спросил с явным дружелюбным желаньем помочь:
— С Кобяком что думаешь?
— Не знаю, надо, чтоб уазик восстановил...
Авдеев развернулся всем корпусом и замер, пытаясь рассмотреть в темноте лицо Тихого.
— Ты что, спятил?! Сажать надо! Или валить при задержании...
— За что его сажать? — Михалыч говорил тихо и веско. — Едет мужик из тайги, никого не трогает, тут — машина среди дороги, он по тормозам, сдает назад, чтобы объехать... И тут этот мудак с пистолетом! Кинулся!
Тихий воспроизводил речь, которую много раз репетировал, как разговор с начальством. Авдеев молча его слушал. Тихий хотел продолжить, но по самой тишине понял, что не тому он все это говорит.
— Ну-ну? — предложил продолжить Авдеев.
— Что?
— Ты чего замолчал?
— Да-э... — отмахнулся Тихий.
— Я не понял, ты чего, героя из него делаешь? — Авдеев опять развернулся к Тихому и выпучил свои небольшие глаза.
— В каком смысле?
— Ну, типа, он свои права защищал... нельзя пистолетом пугать, обыск без санкции... Ты что, не врубаешься, что они немедленно на шею сядут! Дернуться не успеешь, и они, а не мы, пистолетиками махать начнут. Михалыч, я много в каких точках побывал-послужил. Все одинаково, везде та же фигня. Прятать его надо! Не хватало, чтобы здесь уссурийские партизаны
[13] завелись...
Михалычу на язык пришло, что ты, мол, не икрой, а службой занимайся, может, тогда больше порядка будет. Но ничего не сказал, то же самое можно было и ему предъявить.
— Что-то сместилось... — сказал Тихий в задумчивости. — Что-то скрежещет... Веками работало, а теперь нет. Какой-то Гнидюк, сука, пришлый... Может, все по-другому уже давно идет, просто мы не заметили?
— Ты это сейчас с кем, товарищ подполковник?
Тихий не ответил. Включил заднюю передачу и стал разворачиваться по речной гальке. Машина временами пробуксовывала нервно, речка холодно блестела и волновалась.
Он подвез Авдеева к кафе и, отъехав недалеко в темный конец улицы, достал телефон. Набрал номер.
— Анатолий Семенович, тут такая вводная будет. — Он прокашлялся и, придав голосу власти, продолжил. — Завтра опергруппа выезжает за Кобяковым. К нему на участок, на вездеходе. Ты — старший. Приказ я подписал. На развод к восьми ноль-ноль со всеми вещами. В тайге холодно — смотри... спокойной ночи.
Закрыл трубку и посидел еще. Спокойной ночи, Анатолий Семеныч, спите хорошо. И все в глазах стояла та сцена на дороге, где Анатолий Семенович деловито спешит на веселых, нетрезвых ногах к вездеходу, доставая пистолет из кобуры. Власть народная! Тихий грубо выругался, завел мотор и выехал на дорогу.
К Маше не поехал. Позвонил, отговорился, не мог он в таком состоянии ехать. Как в говне! Остановился у кафе, уже и ключ вынул, выйти, но посидел, подумал и поехал домой. По дороге звонок прапору Бадмаеву сделал, объяснил все насчет завтрашнего выезда.
Утренний развод начался с задержкой. Не было Гнидюка. Тихий чуть в стороне вполголоса разговаривал с прапорщиком Бадмаевым. Остальные в некотором недоумении вот уже двадцать минут стояли в строю. Трое бойцов и Бадмаев были одеты теплее других. Возле обезьянника горой лежали спальники, рюкзаки, валенки и тулупы, еще какой-то бутор. Тихий специально никого не распускал, послал машину за Гнидюком, который утром звонил, говорил, что у него болит ухо и что он принесет справку. Тихий был выбрит, подтянут, он как будто все знал, что будет дальше, как будто у него было какое-то хорошее решение.
— Водяры-то ящика два взяли? — участливо, вполголоса, но так, чтобы все слышали, спрашивал кто-то из второго ряда. — Не мало будет?
Бадмаевские, стоящие впереди, молчали. Только глаза косили друг на друга. В заднем ряду улыбались.
— Повариху-то не забыли? Спроси у ребят, — звучал в тишине все тот же осторожный голос.
— Зимой повариха не положена по технике безопасности... Яйца поморозишь, — поддакнул кто-то с дальнего конца.
— Ну, минус тридцать обещали!
— Правда, что ли? — повернулся кто-то из отъезжавших.
— Не крутитесь в строю, боец, сейчас придет ваш командир, все вам скажет, — продолжал шутник уже громче.
— Фельдшерицу тогда возьмите из поликлиники, Катьку! Ей и мороженые яйца пойдут, прапор пробовал...
Привезли Гнидюка. Когда он вошел, среди бойцов невольно раздались смешки. Помещение для развода было тесное, и никогда столько народу не собиралось, задние высовывались, опираясь на товарищей, и даже подпрыгивали, чтобы увидеть. Гнидюк был в парадной почему-то шинели, летних ботинках и в солдатской ушанке, туго завязанной под подбородком. Что-то белое как будто специально торчало справа из-под шапки. Один нос высовывался из ушанки, глаз не особенно видно было. Заметив командира, Гнидюк перешел на забытый здесь строевой шаг, взял под козырек и начал докладывать в полный голос:
— Товарищ подполковник, больной майор Гнидюк по вашему приказанию прибыл. Больной весь, товарищ подполковник, ухо стреляет. Вот таблетки! — Он схватился за левое ухо, а правой рукой суетливо полез в карман, темный пузырек упал на пол и покатился. Гнидюк нагнулся за ним, уронил таблетки, и, не отпуская уха, продолжал: — Жена ночью три раза компресс делала.
