Он заносил в избушку вещи, вспоминал, жалея Сашку, и думал, что жизнь взяла и сделала ему такую странную замену. Сашка был свой в доску мужик. Москвич в этом году еще не был. Дверь открыта и подперта колом, снегу намело внутрь. На месте печки — развороченная основа из камней. Генка огляделся, обошел вокруг, печка-полубочка лежала под бугром в кустах, с одного бока засыпанная снегом. Медведь скатил и там, видно, исследовал, а может, просто толкнул вниз и смотрел, как катится. Генка, матерясь довольно — печка была целая — вытряхнул из нее таежный мусор, и, взвалив на плечо и поскрипывая болтающейся дверцей, полез в горку. Генка никогда не злился на это дело — по одним тропам ходили с косолапым. Один — всю зиму, другой — все лето. Весной мишка мимо не пройдет, разберется по-хозяйски, проверит обязательно. Поэтому и постель и окна, в которых сохранились стекла — все подвешивалось под крышу.
Он достал топорик из буранова сиденья, выправил свернутую набок дверцу печки, стук под снегопадом был глухим, недалеко разносился, поставил ее на место в углу зимовья и насадил трубу. Дрова тоже были разбросаны, мышей, что ли, под ними причуял косолапый, Генка набил печку поленьями, подложил бересты, разжег и полез под крышу за постелью.
Уже совсем стемнело, когда он все поделал — мясо и рыбу залабазил, прибрался, отогревшуюся медвежью копанину разровнял топором, поменял в рации питание.
Он зажег лампу, подвесил и разложил по полкам продукты, снял с огня булькающее собачье варево из рыбы и овсянки и вынес на улицу. Айка вертелась возле ног и задирала верхнюю губу в сторону Чингиза. Тот спокойно стоял в стороне, хорошо зная, что мисок все равно будет две. Генка посветил фонариком на градусник, минус двенадцать было, снег в лучах только казался густым. Стихает, — понял и довольный зашел в зимовье.
Достал из мешка замерзшего, скрюченного глухаря и пару куропаток, добытых по дороге, топором искрошил птиц на куски и сложил в полиэтиленовые пакеты. Развесил все за печкой. Обнюхал пакет с рябчиками, которых еще на базе начал квасить, но хорошего запаха пока не было. Генка снял миску с разогревшимся супом, отрезал кусок неотмерзшего еще, вязкого хлеба и сел есть. Рацию включил. Подстроил.
Рация была Сашкина. Раньше и у Генки было три штуки — на базе и еще в двух зимовьях, но потом — оказия подвернулась — взял себе телефон спутниковый, а рацию оставил только на базе.
Рация подвывала, булькала и свистела, «Тунгус» — Вовка Смолин — разговаривал с «Гамызой» — с Витькой Сабашниковым по кличке «Гамыза». Закадычные были дружки и соседи, каждый день связывались и не раз за охоту бегали друг к дружке в гости — участки у них были рядом.
Генка и в жизни был молчаливый, а уж трепаться по рации совсем не любил — почему-то стыдно становилось, что его все слышат — и его редко кто вызывал. Трофимыч иногда, когда еще промышлял, Поваренок бывало зачем-нибудь разыскивал, тот не охотился, но поболтать любил — каждый день выходил на связь. Генка съел суп, попил чаю и начал зевать. Он и упал бы уже, да матрас был влажный, и он терпел, время от времени пробуя его рукой. Наконец, когда очередная закладка прогорела, он вышел отлить и на обратном пути захватил пару листвяжных получурок. С трудом, подкручивая, запихал их в печку.
Зимовье на всю ночь все равно не натопишь, осенью — еще куда ни шло, а зимой бесполезное дело. Горят дрова в печке — жарко, впору париться, прогорели — холодом потянуло изо всех щелей и промерзших углов, поэтому и кладут на ночь толстое да сырое, чтобы не горело, но тлело, шаяло, как говорят в Сибири, поддерживая тепло.
Генка уже перестал обращать внимание на болтовню рации, когда услышал вдруг свои позывные — «Каменный», «Каменный», ответь «Берегу». Это была Верка. Генка нахмурился, они два дня назад разговаривали, подсел к рации.
— «Берег», «Берег», я — «Каменный». На приеме...
Верка его не слышала, продолжала вызывать. Генка посмотрел на индикатор, попробовал поднастроиться, ничего не помогало — три лампочки горели, показывая, что связь хорошая. Жена разговаривала с кем-то из охотников, просила, чтобы тот попробовал связаться. Охотник хохотал, Генка, мол, теплую берлогу нашел с толстой медведицей, соболей забросил... По их разговору понятно было, что дома все нормально, и Генка, полезший было за телефоном, не стал звонить, у него остался всего один заряженный аккумулятор на всякий стремный случай, а генератор был только на базовой избушке.
Он всегда засыпал быстро, а тут ворочался, слушал, как труба тихонько гудит, как шипит и стреляет сырая лиственница. Думал о том, что дома делается. Представлял крепенького белобрысого Лешку, бегающего по теплым светлым комнатам в одних трусах и шерстяных носочках. Телевизор, наверное, смотрят, уже поужинали. Мишка-то... да нет, дома все было в порядке. Наверное, калым какой-нибудь подвернулся на январь, вот и звонила — брать — не брать... Вспомнил, что несколько дней назад в поселке был какой-то шухер, мужики по рации толком ничего не говорили, Верка сказала только, что Кобяк схлестнулся с ментами и ушел в бега. Какие бега? Не очень понятно было, да Генка и не очень интересовался, дел было по горло, но теперь вспомнил и задумался. Чего Кобяк мог не поделить с ними? Никакого бизнеса у него не было... И семья нормальная — две девки...
У Генки с Кобяком, хоть и соседи, на одной улице жили, никаких отношений не было. Никогда тот ни о чем не просил — захватить по пути что-то, подбросить, с продуктами или бензином помочь, как это часто делал Сашка Лепехин, живший на другом конце поселка. И Генка Степана ни о чем не просил.
Был, правда, у них лет пятнадцать назад случай. Или даже двадцать. Давно было, Генка только охотиться начинал.
Граница их участков шла по водоразделам и речкам, и везде была ясной. Только в одном месте в истоках Талой и Они было непонятно. Речки эти были необычные, они начинались как одна, болотистая и медленная, она едва текла высокогорной плоскотиной вдоль хребта, потом, свернув вниз к Эльгыну, расходилась на две долинки. Так дальше и бежали Оня и Талая параллельно друг другу по участку Кобякова.
Самые верха, до того, как им разойтись, как будто были Генкины. Места высокие — россыпи да стланик — и скорее всего небогатые, и он поставил на пробу пяток капканов. Через месяц только заехал посмотреть. Капканы были сняты и повешены одной кучкой на путике, так, что Генка понял, что верховье речек не его. Это было странно — и в акте на закрепление угодий они были обозначены, как Милютинские, и своих капканов Кобяков там не ставил, а Генкины снял. Генка не стал спорить. И молодой был, и спорить было не из-за чего. Его только удивило поведение Кобяка. Ни по рации ничего не сказал, ни потом, встречаясь и здороваясь в поселке. Девчонок, кстати, у Кобяка звали Таля и Оня, может, поэтому.
Что же у него там могло произойти? Да еще с ментами? Генка понял, что не уснет, зажег лампу. Поставил в телефон едва живой аккумулятор и стал надевать штаны — телефон ловил только снаружи.
Через полчаса он уже сильно жалел, что позвонил. Подбросил в печку дров, чайник поставил. Закурил. Верка сказала, что Тихий заезжал, просил съездить к Кобяку на участок с телефоном. Чтобы Кобяк связался с ним. Сказала, что Кобякова с икрой накрыли и что он сейчас у себя на участке. Больше ничего не успела — аккумулятор сдох окончательно. Генка сидел, наморщив лоб. Дел было невпроворот, время золотое, а тут... Это из поселка кажется, взял да и съездил, а где его искать? Неделю потеряешь, бензину нажжешь. Чайник загундел на печке. Генка налил кружку, сахару положил четыре ложки и опять задумался. До ближайшего Степанова зимовья недалеко, можно съездить. Если не завалено, за пару-тройку часов обернешься, а если он тропы накатал вдоль Эльгына, вообще — дрянь делов.
