У Васьки в кармане лежала пачка баксов для Тихого, он не стал доставать. Не тот был момент. Он вообще про них забыл. Чувствовал, как ему все интереснее и интереснее становится жить.
8
Трое суток добирался Илья Жебровский до участка. Последние сорок километров до зимовья несколько лет уже никто не чистил, и местами дорога была сильно завалена упавшими деревьями. Пилили в две пилы, растаскивали, раскатывали бревна. Какие-то, очень уж здоровые, «Уралом» дергали, проезжали недолго и снова пилили. Жебровский с непривычки к такой работе быстро уставал, и его отправили за руль. Дядь Саша с Поваренком орудовали вдвоем. Один большой, толстоватый и с пузцом, но сильный и неожиданно ловкий для своих габаритов, другой — невысокий, худой, работающий без устали. Поваренок был проворнее дядь Саши. Илья глядел на них из высокой кабины «Урала» и крепко досадовал на самого себя, что не заказал вертолет, как в прошлом году. Всего пятнадцать тысяч баксов, и он три дня назад уже был бы на своем участке.
Идея ехать на «Урале» пришла в прошлом сезоне. Сразу после Нового года он сдавал пушнину вместе с другими охотниками, и потом небольшой компанией пошли посидеть к Генке Милютину. И так там было душевно и полновесно, что Илье спьяну очень захотелось быть таким же, как эти мужики, ничем не выделяться, жить такой же простой и ясной жизнью. В тот вечер он и решил впредь заезжать на участок так же, как они. И вот он заезжал.
Илья сидел, обняв огромный тяжело-дрожащий руль «Урала», ждал, когда Поваренок махнет «ехать», даже и готовился к этому, потому что «Урал» оказался еще тем автомобилем, плохо трогался, глох, нога соскальзывала с гладкой лапки сцепления, руль было не свернуть... Он проезжал сто или пятьдесят метров и опять со скукой и раздражением ждал мужиков, и мысли его легко достигали неглубокой изнанки его промысла, где вся его охота была житейски бессмысленна. Сейчас, например, он мог быть в своем зимовье, а вместо этого делал эту идиотскую дорогу в тайге.
Мне все это не нужно, — глядел он на дядь Сашу с Колькой, те, с красными, перекошенными от напряжения рожами выкатывали с дороги толстый, коленвалом гнутый листвяшечный ствол. Выкатили, Колька махнул рукой, сам, подхватив бензопилу, шел перед машиной и рассказывал что-то дядь Саше, показывал себе за спину, будто у него там чешется, и смеялся, размахивая свободной рукой. Со спины вырванный клок черной спецовки болтался хвостом... Они ни о чем не думают, понимал Илья. Поехали забросить меня, то есть довезти на машине, а на самом деле ишачат, как проклятые. Это я не знал, а они ведь знали, какая работа их ждет, но не торговались, не предупредили, ничего. Почему так? Он не понимал этого.
Хотя и видел, этого невозможно было не увидеть, сам хохочущий Поваренок с тяжелой бензопилой в руках свидетельствовал об этом! Был в работе мужиков какой-то большой, почти недоступный для мозгов смысл, который жил здесь в тайге, в этих горах, смысл самой работы, получалось, безропотного делания тяжелого дела, которое через год надо будет делать снова. Илья видел это и понимал, что во всей глубине этот смысл ему, Илье Жебровскому, недоступен. И никогда не будет доступен, потому что он не за этим сюда ехал. Ему, выкормленному сгущенкой цивилизации, сразу хотелось самого сладкого — оказаться одному в своей избушке и начать устраиваться. Хотелось сидеть на порожке, слышать, как за спиной успокаивающе трещит печка, покуривать хорошую сигарку и смотреть на таежные дали в вечерней, сиреневой от мороза дымке. За такой дурной работой не видно красоты мира, думал Жебровский, и морщился невольно, и не верил сам себе, глядя на счастливых и довольных жизнью мужиков внизу.
Ревели и ревели две пилы на два голоса над стылой осенней тайгой. Жебровский временами слезал к ним помочь, предлагал подменить кого-то, но его снова отправляли в кабину. К вечеру так уделались, что сил готовить еду или натягивать палатку не было. Поели разогретой на костре тушенки с хлебом, Жебровский, выбрав место поровнее, постелил синтетический коврик прямо на замерзший мох и заполз в пуховый спальник. Чувствовал, как гудят и не находят себе места кисти рук. Дядь Саша устроился в кабине под тулупом. Как собирался спать Колька, Илья не знал — Поваренок все возился с бензопилами, точил цепи у костра, прихлебывая что-то из кружки.
Встал Колька первым. Чай сварил, сала нарезал, разогрел тушенку с пережаренным луком на большой мятой сковороде и с хриплыми несмешными шуточками разбудил мужиков.
До базовой избушки добрались ночью на третьи сутки и на другой день храпели почти до обеда. Потом поели, и дядь Саша с Поваренком отправились добить дорогу до Юдомы и посмотреть, как там дальше.
Стоял легкий морозец, солнце красно садилось за пеструю, прикрытую снегом тундру, в островерхие белые вершины далеких гор, как раз в ту сторону, куда уехали мужики. Негустые плоские облака над головой напитались закатными красками и несли их на противоположный, восточный склон неба. Там нежно-розовое густело книзу и ровно стекало в сине-зеленый и густо-сиреневый подбой. Жебровский наводил порядок вокруг зимовья, разбирал привезенные вещи, вполглаза присматривая за игрой красок и прислушиваясь, не едут ли.
Дорога, которую торили мужики, была древним путем к восточным пределам России, проложенным якутскими казаками три с половиной века назад. С середины семнадцатого столетия, после двух экспедиций Беринга путь использовался как казенный Якутско-Охотский почтовый тракт с почтовыми станциями, с переменными лошадьми, переменными оленями, а ближе к морю — и переменными собачьими упряжками. Грузы шли в основном на восток, обратно везли мягкую рухлядь — пушнину. В середине девятнадцатого века русско-американская компания обустроила более удобный путь Якутск — порт Аян, и почтовым стал он. За Якутско-Охотским трактом осталось местное и небольшое торговое значение. Ко времени революции тракт исчерпал себя.
До девяностых годов прошлого века дорогой перегоняли оленей, изредка пользовались как зимником на якутскую сторону, но потом она была заброшена окончательно.
Здесь, в верховьях речек, высокого леса не было, и местами путь сохранился вполне ничего, иногда пропадал в стланиках, но потом снова находился. Если бы удалось проехать до долины Юдомы, дядь Саша с Колькой вернулись в поселок героями. Много добра ушло бы по той трассе мимо ментов.
Илья сварил суп из глухаря, рис потушил с рябчиками, все стояло на теплых камнях рядом с печкой, полный чайник бухтел, в избушке было перетоплено, он распахнул дверь настежь и сел на изрубленный топором порожек. Закурил тонкую коричневую сигарку, прислушался. Машины не слышно, вообще непонятно было, когда они закончат с этой дорогой. Ему не нужен был этот «икряный тракт», более того — мужики мешали. Пока они ночевали здесь, он ничего не мог делать. Ни рыбачить — для этого надо было спускаться в нижнее зимовье, ни даже просто нормально разложить вещи. Избушка была небольшая, на двое одноместных нар, по стенкам и потолку висели на гвоздях какие-то мешки, одежда, продукты в пакетах, везде валялись Поваренковы железки...
Он сидел на порожке, курил и слушал ночь. Ключ за стеной булькотил отчетливо, речку же было не слышно за шумом порывистого и неуютного ночного ветра. В Москве, воображая охоту, он мечтал никуда не торопиться, все наладить, днем быть в тайге, не надрываясь, спокойно, а вечером возвращаться в зимовье, включать музыку и не спеша возиться по хозяйству. У него была компактная, отменного качества аппаратура и много классической музыки. Была дюжина хороших книг. Все это никак не сочеталось с промыслом. Он это отлично понимал, но хотел именно этого.
