— Ну! Столбики по границам стоят, мужики рассказывали. Вроде деды его еще ставили, а может, он сам. Ни у кого нет, а у него стоят — прямо своей землей считает. Там и возьмем.
— Кто брать будет? Семихватского нельзя, он с Кобяковым на ножах... Гнидюк остается, но это же несерьезно... — Маша говорила одно, а думала о чем-то еще, Тихий это ясно видел.
— Сам пойду! — Тихий решительно и хмуро смотрел на нее.
Маша переложила пустую коробочку от перстня со стола на буфет. Потом подняла на Тихого глаза:
— Вам, Александр Михайлович... — она прищурилась и очень внимательно на него глянула, будто соображала, говорить или нет... — вам, может, отцом придется поработать.
Тихий... видно, все мужики эту тему туго подымают, замер. Да и не сильно трезв был. Лоб наморщил дураковато, губы зачем-то выпятил и, наконец, совсем застыл, уперевшись взглядом в Машину грудь. Правая клешня мучительно и даже громко скребла затылок. Он боялся глядеть ей в глаза.
Маша достала сигарету из пачки. Вот почему она сегодня ни разу еще не курила — к Тихому потихоньку возвращались мозги — и в город летала...
— Так... значит... ёк-корный бабай! Маша! Ты... что же? Да-а... — глазами, полными нелепой смеси глупости, умиленья и страха, он почти трезво смотрел на нее.
Он любил ее, как, черт возьми, не любил никого, он мечтал о жизни с ней. Много раз представлял себе, как они едут куда-то вдвоем и им никто не мешает. Он и службу бросил бы ради нее. А тут что-то должно измениться... Непонятно было, что кто-то еще может... Он совсем не готов был к ребенку, они про него только шутили, как это бывает... Он, толстый, тяжелый и потный, и она — такая хрупкая рядом с ним. В его медвежьих лапах. «Лапках» — как она говорила. И вот, получается, что это уже не шутки... Александр Михалыч пошмыгал носом, потер подбородок...
Маша встала достать чашки для чая. Движения были обычные, быстрые, никакого живота, но Тихий оторваться не мог от него, пытался ощутить, что же там притаилось... под легким платьем и легкой кофточкой. И ощущал только растерянность.
Он потянулся за бутылкой, не донес руку, забарабанил толстыми пальцами по столу. Кот вспрыгнул на колени, Тихий вздрогнул, сбросил его.
— Ты как будто недоволен, Саня? — Маша наливала чай. Вроде и шутила, но и присматривалась к нему. Непонятно было, чего он такой.
— Я его на куски порву! — выдохнул, наконец, Тихий.
— Кого?
— Кобяка! — уверенно тряхнул головой.
Маша замерла с горячим чайником в руках:
— При чем здесь Кобяк?
— Он, сука... тут... а он, значит, вот так! — Тихий, стиснув зубы, держался от мата, переполнявшего его так, что он мог взорваться изнутри.
От тепла ее дома, от всего этого дела он перестал соображать. Голова плыла, он встряхивал ею, громко сопел, давил кулаки...
— Ты что, Саня? — Маша ничего не понимала.
— Я к тебе тогда на прииск ехал, кольцо это вез, хотел... все, чтоб путем... предложение тебе... ресторан сняли бы! И тут он, сука! Его же никто не трогал! — Тихий затряс кулаками. — А теперь еще слинял. Ну ничего, я его быстренько... А потом уже женимся как следует. Поняла?!
Маша села, наклонилась, заглядывая в глаза Александру Михалычу, руки сложила крест-накрест на коленях.
— Эх, и дураки же! Все бы подраться! Сами ведь виноваты. Гнидюк... ты же сам говорил...
— Не лезь!
— Почему не лезь?
— Тебе волноваться нельзя.
— Ты Гнидюка и пошли, он его никогда не возьмет. Он ведь мужиков с икрой попутал?
— Ну...
— А зачем? Он же знает, что ты уходишь?
— Да хер его знает, под Семихватского, может, роет.
— А ты их отпусти!
— Да отпустил уже...
Утром Тихий ехал на работу невыспавшийся и в большом смущении. Полночи вертелся, стараясь не разбудить Машу, но временами неожиданно для самого себя вздыхал громко, даже с жалобным почти детским стоном, и Маша просыпалась. Ночью он ничего не придумал. И теперь судорожно соображал, как быть с задержанной икрой. Можно было просто порвать протоколы, но Гнидюк уже доложил в область и вообще, по всему получалось, вел какую-то свою игру. Что это были за расчеты, Тихий не понимал. Сгореть перед самым переводом было глупо. С Кобяковым же совсем неясно было. Тихий вспоминал свои вчерашние заявления, что возьмет его сам... Представлял, как идет по тайге, в горку... с карабином и пузом, тяжело дыша... Они с Кобяком были ровесники, но Тихий был уже не тот.
И сдаваться нельзя было.
Он въехал во двор РОВД, сидел в машине и думал. Маша трезво рассудила — Кобяк хоть и виноват, но превращать его в медведя в петле не стоит. Надо будет с ним переговорить. Послать, может, кого...
Тихий вошел к себе в кабинет, сел, хмуро осмотрел стол, заваленный бумагами, разозлился на секретаршу, которая сверху неподписанных клала новые, подчеркивая, что дисциплина должна быть для всех, как будто у него замов не было. Бумаг накопилось много. Тихий ждал Ваську Семихватского, Васька — скотина изрядная, конечно, и самовольник, но что-то придумал бы.
К окну повернулся. Уазик стоял под его окнами за старым, сломанным «Уралом». Прикрыть брезентом, что ли? Или вообще куда-нибудь оттащить...
Он сел, нажал кнопку на селекторе:
— Оля!
— Иду, иду! — раздалось из глубины комнаты.
Ольга вошла. Внесла на подносе большой китайский керамический чайник, бокал и собственную грудь, китель на которой уже едва сходился. На начальника старалась не глядеть.
— Семихватский вернулся?
— Я откуда знаю? Не было его еще. — Оля поставила подставку, чайник. Руки подрагивали.
Не выспалась, понял Тихий, значит, Васька вернулся, нажрался вчера и отсыпается. Он маленько разозлился на ее вранье, но больше успокоился. Семихватский здесь. Порешаем вопросы. Тихий почесал небритую щеку, вспомнил про уазик.
— Прапорщика Бадмаева ко мне!
— Они уехали.
— Что ты мелешь, я его внизу видел!
— Он же с опергруппой собирался... за Кобяковым. Уехали, наверное, наконец...
Тихий нажал селектор, но вспомнил, что на нем работала только одна кнопка.
— Вы мне, ёп... когда эту херовину почините? Иди, сходи за ним.
Ольга ушла, покачивая круглой задницей. Все думали, что Тихий грешил с ней помаленьку, но такого не было. Было когда-то пару раз, хотя, может, и не пару, но давно. Тихий, ненавидевший бумажные дела, ценил ее за то, что она многое решала сама, даже подписывалась за него — не отличишь. И границы свои знала. Последнее время, правда, с Васькой спуталась.
Василий Семихватский, капитан, заместитель Тихого по оперативной работе, был местный. Его корни, так же, как и у Тихого, растворялись в окрестной тайге. Родился он в самых соболиных местах, в Аян-Юрях, где догнивали теперь два десятка срубов, а деды по отцовской линии жили еще в Тихом Остроге в верховьях Ясачной. В Петровы времена был там поставлен первый барак. От того Острога давно уже ничего не осталось, один Васька вот, может...
