Они сели на скамейку посреди продуваемой ветром открытой платформы. Отец, почесав щетину, вынул из кармана айфон и уткнулся в новости. Степа покосился на него и тоже достал телефон. Он коснулся пальцем ярлыка «My best». Ярлык развернулся в папку с пятью его собственными приложениями. Каждое, даже самое первое приложение (ерундовый таймер для тостов) было по-своему любимым. Но разумеется, он открыл «Дзынь-ляля». Сладко-горькая ностальгия…
Через пять минут отец глянул в его экран:
– Это что? А, «бенджамин».
– Какой, какой еще Бенджамин?
– В мои школьные годы это так называлось. Я играл как бог! – заявил отец. – До пяти советских рублей зашибал в «бенджамин», бешеные деньги.
– Извини, извини, конечно, но это называется «пристенок». И мой рекорд был – три тысячи. Три тысячи, на минуточку.
– На пике инфляции, да? На одно эскимо хоть хватало? – сочувственно посмотрел отец.
– И вообще, я тут половину, половину переделал и проапгрейдил! И вообще, ты, ты в курсе, что это моя игра? – возмутился Степа. – Которая в топе ЭппСтор уже три недели, угу, и все прочее?
Отец сунул ему под нос свой телефон. На экранчике желтел ярлык «Дзынь-ляля».
– Я твой лучший игрок. Ас и бог.
Глава 25
– Маа-ам!
Большие карие глаза Яси были полны слез, губы искривились в жалостливую загогулину.
– Мы с тобой скакали целое утро, а потом читали книжки, а потом ты спал-сопел, а потом мы вместе обедали.
Юля не выдержала, опустилась перед Яськой на одно колено и стала целовать своего малыша. Конечно, малыш немедленно вцепился в нее руками и ногами.
– Нет, извини. Маме пора на работу. – Юля поцеловала его в последний раз в мягкие завитки на макушке и с сожалением оторвала от себя.
– Ма-маа! – плакал Яся.
Но Юля быстро пошла к калитке, а Соловья-младшего подхватила на руки няня. Выйдя за забор, Юля присела. Через каких-нибудь полминуты плач Ярослава стих. Юля облегченно выдохнула.
– Проводил маму – теперь можно играть.
И действительно, со двора донесся довольный лепет Яси и голос няни: они играли в ладушки.
Юля пошла в сторону проспекта. Плач Яси был ей бальзамом на сердце. Это был короткий и очень важный сигнал: «Мама, ты нужна мне!» Она с трепетом вспоминала тот единственный раз, когда Яся, провожая ее, еле обернулся. Когда он не протестовал, не расстраивался, а только сказал: «Пока». В тот день, ее последний день в музее, случилось много всего, поэтому значение необычного прощания дошло до нее не сразу. Но затем она спросила себя: «Что, неужели я хочу, чтобы Яся каждый раз провожал меня равнодушным «пока»?»
Да ни за что в жизни!
И ведь ничего удивительного в том «пока» не было. Кто пропадал на работе, то есть на двух работах, с утра до вечера? Кто хотел быть подальше от беспрестанно тянущего к ней ручонки дитяти? Сама, все сама. Сама, по собственному желанию, отошла на второй план, выдвинула на замену себе Степу и няню. Ну да, ей нужна была дистанция с Ясей, чего уж там, ей отпуск был нужен! Хотя в полный отпуск от сына никто бы ее не отпустил, и она сама прежде всего. Всего три месяца длилось это время «бо́льшей дистанции», но три месяца – это четверть жизни для годовалого младенца. И Юля чувствовала, что, если продолжит держать дистанцию, это изменит ее связь с Ясей.
Она убедилась, что Яська сможет прожить без нее. Разумеется, младенцу нужен взрослый, но этим взрослым может стать Степа, няня или кто угодно другой, кто возьмет на себя большую часть ежечасной заботы о Ясе и полюбит его. Юля на практике убедилась, что может освободиться от сына. Нет больше этого «приковали наручниками к батарее», не будет колясочного кентавра, женщины, которая никуда не выходила без коляски с младенцем. Она может работать хоть по семнадцать часов в сутки, если найдет достаточно хорошую няню – или двух, которые бы сидели с ребенком в две смены. Она знала, что такое бывает, что некоторые женщины устраивают свою жизнь именно так. И сейчас Юля чувствовала в себе силы и напор, чтобы работать помногу и зарабатывать много. Она бы записала Ясю в секции ритмики и Монтессори, пения и плавания, покупала бы ему самые развивающие игрушки… И ведь их няня, Людмила, – замечательная, с ней Яське веселее, чем с родной бабушкой, он бы не был обделен любовью, он бы не был заброшен. Но…
«Только когда получишь свободу, понимаешь, что теперь тебе нужна привязанность», – подвела она черту.
Легкими шагами Юля шла по улочке, обсаженной тонкими березами. В проемах между домами голубел звонкий сентябрьский воздух. Впереди поманил зеленью берег Волховки.
Выйдя к реке, она свернула налево. Вдалеке из-за деревьев звонко блеснул золотой купол колокольни Андреевского собора в кремле. Пройти минут пятнадцать – и она окажется возле своего прежнего места работы. Скучала ли Юля по музею? Иногда. Скучала ли она по волшебному орлу? И да, и нет. Она скучала по тем дням, когда орел показал ей мир. Ах, Париж и Венеция! Вот бы вернуться туда. И Лондон, Ганг, Килиманджаро – о, если б довелось побывать там! И еще много где… Но будущее – нет, туда Юля заглядывать больше не хотела. Ни-ни, не надо мне такой головной боли. Да она чуть с ума не сошла, когда орел показал ей, как Степина машина летит по мокрому шоссе навстречу аварии… А потом вдруг – что случилось? бабочка ли махнула крылом, ангел подлетел? – будущая трагедия была отменена. Вместо тупика побежали расходящиеся тропки. Варианты. Возможно, сотни их – сотни разных версий будущего для Степы. Юля смогла увидеть одиннадцать или двенадцать, прежде чем мигрень довела ее до обморока. То были совсем короткие кадры, некоторые – как вспышки. Степа и Юля, поднимаясь вверх на колесе обозрения в парке, не обозревали ничего, а самозабвенно целовались. Они были дома, за окном была ночь, они яростно шипели друг на друга, а подросший Яся в пижаме стоял, незамеченный, в дверях спальни и смотрел на них. Степа был за рулем – за рулем красного кабриолета, они всей семьей ехали по серпантину вдоль моря, меж лимонных садов. Степа открывал дверь их старого домика на Гороховой и говорил Юле: «Меня уволили». Степа обнимал своего отца. Степа орал на отца и хлопал перед ним дверью. Степа плакал, идя по больничному коридору. Степа прижимался ухом к животу беременной Юли.
И кажется, было что-то еще, только она уже не могла вспомнить. Ясно было одно: в будущем Степа жив. А как он будет жить – как они будут жить, – есть тысяча ответов. И тут уж кое-что, хороший кусок счастья – в собственной Юлиной и Степиной власти.
Каблуки ее белых туфель быстро цокали по асфальту. Она прошла еще пятьдесят метров до причала, от которого отходил экскурсионный катерок «Садко». Издалека была видна топтавшаяся у причала небольшая группа: три полных пожилых дамы в слоновьего размера джинсах и один сухощавый высокий старикан, блестевший зеркальными очками. «Американцы», – предположила Юля. Из-за туристов взлетали розовые пухлые руки – очевидно, то был Чуфаров, что-то им втирал, чем-то развлекал.
