– Ну вы это… киснуть не надо, – влез сын. – Ба, ты должна, как боксер, угу. Верить в лучшее! Ты поедешь, да, тебя вылечат…
Богдан выбежал из квартиры.
Степа думал об отце, когда поднимался по лестнице к Майе. Он увидел приоткрытую дверь. Насторожился. Вошел и обнаружил ба (измученного вида) и отца (сильно пожеванного) в непонятном молчании. А затем отец узнал, что у Майи рак.
Степа всегда знал, что его отец – особенный. Когда он входил в комнату, другие люди становились серенькими тенями на фоне петарды. Он приносил все новые и новые рассказы о своих удачах и победах. Он схватывал все на лету. Он был неуязвим, как олимпийский бог. Нахален, как десять хулиганов разом. Он обижал, задевал, восхищал. Никогда не давал повода для жалости. А добиться от него сочувствия было примерно так же легко, как из медной трубы выдавить скрипичную сонату.
Он должен был выругаться. Вздохнуть. Сказать ба: «Рак – фигня! Мы тебя вылечим!» Вместо этого отец треснул.
Он еще попытался, он выпятил нижнюю челюсть, будто собирался ринуться в бой, а потом – секундно дернулся его кадык, сбивая контроль, и дыхание сбилось, и неровно заходила грудь. Задрожал уверенный рот, словно зажил своей жизнью. Руки беспомощно взлетели вверх, будто пытаясь схватить что-то вылетающее из сердца. Степа видел, ох, видел он, как олимпийский бог сложился внутрь и упал, словно тряпичная декорация. Остался обычный человек. Отец спросил еще про поездку – поездку, из которой, Степа был уверен, ба вернется вылечившейся! – но ответ его не успокоил ни капли, наоборот – прихлопнул так, будто Майе выписали билет не в первоклассную клинику, а в крематорий.
И он сбежал. Черт! Ну нельзя же так, как заяц, сбегать!
– Ба, ты не это… – неловко сказал Степа. – Не принимай на свой счет. Угу. Отец, он это, от неожиданности… Ты же выздоровеешь, это вообще, к гадалке не ходи!
Майя сползла по подушкам вниз и натянула на голову плед.
– Оставь меня в покое, Степа, – тихо сказала она. – Дайте мне отдохнуть!
И что тут делать? Степа ушел.
Отец стоял во дворе, то есть как стоял – привалился к дереву. И он плакал!
Отец – плакал. Непредставимо.
Степа никогда не видел у него на глазах слезы. Ну, если только от хохота. А тут… Отец содрогался всем телом, закрывал глаза рукой в безуспешной попытке скрыть текущие, как из прорехи, слезы и плакал тихо, почти беззвучно, с каким-то непредставимым, еле слышным собачьим поскуливанием.
Вот тогда Степу накрыло. Он рванулся обнять отца, но остановился, не зная, как это сделать. Надо было что-то сказать, но что? «Ба выздоровеет?» Так нет у нас гарантий, есть только шансы. Он встал сзади, растерянный, и просто стоял, как столб, пока в груди разливалась щемящая, обжигающая жалость.
«Наверное, ба была права: не надо было говорить ему про рак».
Мимо прошли две женщины, не обращая, к счастью, внимания на Соловьев. Одна громко возмущалась воспитательницей, которая открывает нараспашку окна на втором этаже, а ребенок же может полезть! Другая восклицала: «Дома пусть открывает, а не в детском саду!» От их пронзительных голосов Богдан вздрогнул.
Тогда Степа взял отца за локоть. «Пойдем к машине. У меня это, здесь, во дворе». Он обнял отца за плечо, и они пошли вместе. Отец закрывал лицо рукой, и Степа вел его, как незрячего. Он бережно усадил его справа, сам сел за руль.
Еще какое-то время отец стонал. Степа отвернулся, чтобы не смущать его, и еще потому, что от вида плачущего отца болело сердце. Затем он услышал:
– Да поехали уже куда-нибудь.
И они поехали куда глаза глядят. По Таврической, на проспект Мира, вперед до Соборной площади, направо в сторону моста, обратно по Чернышевского…
– Быстрее можешь? – хрипло спросил отец.
– Ну, тут это… трафик, середина дня. М-м… Можем на Окружную.
– Гони.
Старая «девятка» медленно выпросталась из пробок, проползла через три светофора к широкой Профсоюзной улице и набрала скорость. На съезде на Окружную дорогу был затор. Авария? Неважно. Но раз так, Степа не стал сворачивать и помчал прямо. Через пять минут город Домск официально кончился, начался пригород, а Профсоюзная превратилась в Московское шоссе. Грузовики и легковушки со свистом гнали по четырем полосам шоссе, обрамленным разноцветными одноэтажными домишками. В палисадниках по сторонам дороги расплескались, как багряные кляксы, астры и георгины. Ветки яблонь сгибались под тяжестью наливного урожая. Из серых туч, плотно затянувших небо, начал накрапывать дождь.
Юля сидела на площадке служебной лестницы музея, на подоконнике, забравшись с ногами. Она прижала к груди колени, обтянутые джинсами, обняла их руками и смотрела на бетонную стену за окном так, словно на ней вот-вот должны были появиться «Мене, текел, фарес». Со вчерашнего дня она чувствовала внутри непрекращающуюся дрожь, ее трясло, трясло и трясло, и сейчас ей казалось – стоит отпустить колени, разжать руки, как она развалится на сотню осколков.
– Степа? Или его отец? – шептала она.
Почему-то на этот раз она поверила показанному сразу. Прежде, когда считала, что орел предсказывает ей развод, – не верила, только злилась на него. А сейчас у нее не было сомнений. Кто-то умрет совсем скоро. Тот, на чьих похоронах в первом ряду будут стоять Майя и Юлина мама, Юлин отец и она сама вместе с Ясей.
«Пусть это будет Богдан… Нет, нехорошо так думать. Но как же? Нет, пусть лучше его отец. Не мой Степа!»
Яся сегодня ночью закатил такую истерику, каких не устраивал уже полгода. Сначала он отказывался засыпать. Степа укачивал его, носил на руках, Юля пела колыбельные и кормила грудью, они давали ему успокаивающий ромашковый чай (все равно что слону дробина), затем сама Юля пила валерьянку… Только через три часа песен и плясок, около полуночи, Яся в изнеможении заснул. А в четыре утра он проснулся и все пошло по новой. Видимо, Яся чувствовал тревогу самой Юли, чувствовал, что она, хоть и улыбается, и поет нежным голосом «Спи, моя радость, усни», внутри лезет на стенку и трясется от страха.
Утром она встала в состоянии зомби. По дому сонной мухой уже ползал Степа, разлепляя пальцами глаза. Ему нужно было выехать рано-рано, чтобы поспеть на загородный показ какой-то богатой дачи. Степа уехал, и вскоре заявился его отец… Он был в невозможном, абсолютно непотребном виде, но у Юли не было сил ни возмущаться, ни жалеть. Она даже не слишком удивилась, услышав его новости. Все слова будто долетали к ней из-за толстого стекла.
Если задуматься, было еще одно удивительное происшествие этим утром. Ясю, дрыхнувшего после бурной ночи, Юля разбудила за пятнадцать минут до своего ухода на работу. Она с покорностью ожидала раздирающих душу воплей в момент расставания. Крики «Мама! Мама!» повторялись каждое утро с понедельника по пятницу, уже два месяца. Но на этот раз Яся сел на коврик рядом со своей няней, стал рассматривать книжку-лилипуточку с утятами и козлятами и не оторвался от нее, когда Юля поцеловала его, и даже не пискнул, когда мама от двери пропела ему: «До свиданья, до вечера, мой хороший!» Он посмотрел на нее совершенно спокойно, сказал: «Пока» – и вернулся к книжке.
