– Да, я! Очаровательная, – каменным голосом сказала черноглазая. – Десять минут до твоего поезда, пойдем! Я тебя провожу.
Они пошли на платформу, к которой должен был подойти поезд на Москву. Инга держалась прямо, по струнке, и смотрела перед собой, как офицер на параде.
– Ты поменял стиль.
Богдан скосил глаз на свою ярко-желтую куртку.
– Я в аскезе. Это мое рубище.
– Ха. Впечатляет.
– Подлецу все к лицу, – рассеянно сказал Соловей.
Небо было разлиновано проводами, земля – рельсами, люди пошатывались с ноги на ногу и переминались в ожидании поезда, как лошади перед забегом, и Богдану не терпелось услышать перестук колес. В конце путей блеснул и стал расти носовой огонь скорого.
– Есть еще кое-что, – сказала Инга. – Твоя мама это скрывает от тебя, но я убеждена, она не права.
– Есть ли предел сюрпризам? – поморщился Богдан. – Что? Ее залили соседи? Степа неправильно воспитывает Ясю?
– Она серьезно больна, – Инга строго взглянула на него. – У нее…
Налетел тепловоз и смазал оглушительным свистком последнее слово.
– Что? – гаркнул Богдан.
Мимо грохотали вагоны. Инга крикнула ему на ухо:
– У нее рак!
– Чушь! – грубо ответил Богдан.
– Нет! Она сама мне! Сказала! Боится тебя огорчить, но она! Не права!
Вагоны затормозили со скрипом.
– Ты должен знать, я считаю.
Глава 22
Как ты? – спросил Степа.
– Как зомби, – сказала Юля.
– Хм. Ночка у нас была еще та. Зажег Ярослав Степаныч… А я зря таскался. Не понравилась клиентам генеральская, угу, генеральская дача…
Степа рассказал жене про утренний показ, и про то, что на обратной дороге видел зайца, и про то, что Вероника повесила в офисе большой красный плакат «Work! Work! Work!», сказав, что это новый девиз их агентства. Юля слушала и слабо хмыкала.
– Я сейчас типа на обед вышел. Угу. Думаю к ба сейчас. Надо ее почаще это…
– Навещать? Конечно, – рассеянно сказала Юля. – Ох, да! К нам твой отец утром заходил.
– Чего хотел?
– В основном смыть грязь с синяков и ссадин.
– Ексель-пиксель!
– Кажется, у него случилась грандиозная попойка в комплекте с дебошем. И еще, кажется, – тихо добавила Юля, – он разорился.
– Ох. Ну, напиться-подраться – это увы, это с каждым может, угу. Главное, что он это, что он цел. Да?.. Подожди, ты сказала: разорился?
Степа ехал к Майе, ерзая и вздыхая. Было очень жаль отца. Для него его бизнес – как собственная рука или нога. М-да. Это вам не увольнение по собственному написать. И как же отец теперь будет? Пойдет работать? Менеджером? Невозможно его представить за обычным офисным столом. Невозможно представить, как он будет кому-то подчиняться, писать отчеты, слушать упреки от начальника младше себя, сидеть на статус-митингах… А еще он ведь привык жить широко и красиво. Дорогая машина, лучшие шмотки, в ресторан хоть каждый день, за границу… Кошмар. Когда у тебя этого нет, как-то и ничего, обходишься. Тем более в жизни других радостей полно. А вот иметь много и потерять… М-да. Ну, если Степа разбогатеет, он отцу будет помогать. Если дико разбогатеет, то подарит машину. А? Круто было бы отцу «БМВ» подарить?
Стоп. Размечтался. Ты пока ни рубля не получил со своей игры. А чтобы получить, нужно еще, между прочим, выполнить подписанный контракт и отослать Like Ventures полмиллиона рублей. О-о… Интересно, насколько сильно отец разорился? Осталось ли у него пол-лимона, типа на леденцы… или нет?
В таких размышлениях Степа свернул на Таврическую.
На этот раз мать долго не открывала Богдану после звонка. Мгновения падали чугунными гирями, сердце бухало после бега.
Наконец он услышал шаги за дверью.
– Даня?
На этот раз она выглядела особенно маленькой, хрупкой, полупрозрачной. Сухой осенний лист на тонком черенке. Богдан приподнял ее за талию – какая легкая! – отодвинул в сторону и вбежал в квартиру.
– Что еще вдруг? – устало спросила мать.
– Где твои бумаги? – Богдан ринулся к письменному столу в спальне. – Медицинские бумаги: выписки, снимки, вся эта дрянь? – Он резко выдвигал ящики, пока не увидел что-то похожее на рецепт.
– Гидроморфон, – прочел Богдан, – это что такое?
Мать прислонилась к дверному косяку. Он вглядывался в ее глаза, такие громадные на похудевшем лице. Усталость, худоба, стрижка под мальчика после длинных волос, которые она носила всю жизнь, – почему он не заметил этого сразу, когда в мае приехал в Домск?
– От чего этот чертов гидроморфон?!
– Это по сути морфин. Опиоид. От сильной боли, – помолчав, сказала мать.
– Понятно.
Из Богдана будто выпустили весь воздух. Мать подошла к кровати, на которой еще была вмятина и поверх покрывала лежал плед. Она забралась на постель, укрыла ноги пледом и села, откинувшись на подушки.
– Если не возражаешь, Даня, – я тут читала Булгакова… – она невозмутимо открыла книгу, лежавшую на тумбочке рядом с кроватью.
Богдан бухнулся на стул.
Из коридора послышался скрип двери, шаги – вошел Степа.
– Эй! – начал он бодро, но осекся. – Что это вы тут? И еще дверь, угу, дверь закрыть забыли. Что вы это… молчите?
– Она принимает морфин, – сказал Богдан. – Это значит, что у тебя рак? – спросил он у матери.
Степа охнул.
– Да, – ответила мать, перелистнув страницу.
– Какая стадия?
– А это бестактный вопрос. Ты мне не врач.
– Я тебе… – у Богдана прервался голос, – я тебе сын.
– Ты мой любимый сын, – оторвалась от книги мама, – и я тебя берегла от лишних волнений.
– Лишних! – закричал Богдан. – Да я бы для тебя все…
И тут его осенило:
– Конечно. Поездка в Израиль.
Мать подняла книгу выше, еще немного – и наденет ее себе на глаза, как шоры. Богдан встал, раскачиваясь с носка на пятку – или пошатываясь? – и горько спросил:
– Сказочные пять звезд в грязи Мертвого моря. Сказочки! То есть ты на лечение собиралась?
Мать поджала губы и молчала, вперившись в книгу.
– В Израиле, там очень здорово рак лечат, – сказал Степа. – А эта клиника вообще супер, угу! Там процент, процент излечения сумасшедший. Типа семьдесят процентов или… или даже больше?
Богдану казалось, что он разваливается на части. Мир трещал по швам, бежевая спальня скрипела, готовясь распасться на картонные стеночки, а за ней раскинулся черный, ледяной, лишенный воздуха космос. Мать умирала. И она не доверилась ему. Но все же попросила о помощи. Его гордая мама, которая практически никогда ни о чем не просила. И вот тут он ее предал. В этот самый момент он, воображавший себя победителем, гусаром гарцевавший по жизни, оказался слабаком.
