Богдан Анатольевич покачал головой и продолжил петь:
– …Меня с ума свела,
Проела темя мне,
Сопельки вытерла-а!
Глава 15
Когда подходили к кафе, жена показала Степе на Яську: Соловей-наимладший уснул. Он сидел в коляске, приоткрыв мягкий рот, склонив голову на плечо; Юля осторожно опустила спинку коляски, чтоб ему было удобнее. Днем именно так он засыпал в последнее время – в коляске, на ходу. Можно было бы пристроиться с коляской за столик на открытом воздухе, но под тентами громогласно рыдало попсовое радио – это было слышно за тридцать метров. Юля решила, что отправится гулять с Яськой по парку. «Прекрасный день для прогулки, почему нет? А если захочу есть, куплю себе мороженое». Ба – это заметно было – устала, ей нужно было приземлиться, пусть даже в этой забегаловке, под песню «Скажи, моя зая». Степа придвинулся к жене. «Давай это, давай я с тобой!» – вполголоса предложил он ей. Юля замотала головой: «Нет-нет-нет! Сейчас тебе нужно с ними». И он остался с ба и с отцом.
Даже бледно-серые тенты не спасали от жары, поэтому они пошли внутрь. За стеклянными дверями кафе царила сизая тень от заслонявших окна деревьев, но главное – кондиционированная прохлада. Майя с блаженным вздохом опустилась на ближайший стул. В зале из двадцати столов был занят только один – и то за ним разместился некий сосредоточенный молодой человек, работавший за лэптопом, судя по всему, администратор заведения. Вся публика ела и пила на воздухе. Соловьям это было только на руку. Отец попросил приглушить музыку, и завывания радио превратились в едва слышные вскрики. Никто из них не хотел есть. Ба попросила бутылку нарзана, Степа – колу, отец («раз уж я на поезде приехал») – коктейль с шепелявым названием «шпритц».
– Я его первый раз попробовал в одном барчике на Фондаменте Тедески… в Венеции, – уточнил отец для непосвященных. Он отхлебнул принесенный коктейль и скорчил рожу. – Бурда. Такая же бурда, как в Венеции. Ни испортить нельзя, ни украсить – в этом смысл…
Никто не поддержал тему коктейлей. Степа поглядывал на отца с неловкостью и изумлением: неужели это он, неужели отец кричал ему «ура», заказал оркестр, хлопал шампанским? Степа хотел бы ему сказать «спасибо», но тогда растерялся, а сейчас это было как-то не к месту. А что еще говорить, кроме «спасибо», он не знал.
Ба подняла со стула свою шляпу. По млечным плетеным полям рассыпались синие и желтые, красные и белые, зеленые и золотые конфетти.
– Хочется так оставить, – сказала она. – Насовсем. Чтоб была у меня праздничная шляпка.
– М-м… клей «Момент»? – предложил Степа.
Ба усмехнулась.
– Праздник праздником, а… Даня, как думаешь, не зря эти инвесторы нашего Степу выбрали? – вдруг спросила она. – Не ошиблись они с его программой?
Степа поперхнулся колой, а отец удивленно откинулся на стуле.
– Не понимаю сомнений. Я игру еще не видел – кстати, Степа, ты же покажешь? – но нам с тобой и не нужно смотреть. Это их профиль, они на этом рынке собаку съели. Если уж из тысячи заявок выбрали игру Степана Богданыча – значит, лошадка призовая. Я тебя уверяю, айти – такая отрасль, о-о! Там ребята с мозгами и зубами, молодые, но хваткие. Зря вкладывать деньги не станут.
– Это хорошо… А ты бы вложил деньги в Степину игру? – как бы невзначай спросила ба.
О, Степа тут же понял ее замысел!
– Этого не нужно! – быстро сказал он.
Отец перевел взгляд с насупившегося Степы на Майю, выколупывавшую из дырочек шляпы кружки конфетти.
– Как интересно! Люблю интриги, особенно те, которые мамуля затевает, – усмехнулся Богдан. – Но раз уж вопрос возник… да. Да, я бы вложил. Ты, Степа, не булькай, я знаю, что ты не возьмешь. Ты никогда не берешь. А вот я бы вложил. Во-первых, потому что это дело родителей – вкладывать. Это уже привычка, автоматизм. Сначала, когда младенец только появился, как-то странно: почему мы вечером сидим дома, как мыши? Почему мы не идем к друзьям, в кино, в театр? А, ну да, мы укачиваем наше чадо. Постепенно привыкаешь отказываться от того-сего, вкладывать время и силы. И деньги, само собой, тоже. Коляски и чепчики, они из воздуха не берутся. Я почти восемь лет был с вами, Степ, с Аленой и с тобой, я привык. А когда я уехал, привычка осталась. Ты уж извини меня, Степан Богданыч, что я слал вам деньги. Пардон, дурная привычка! Да еще заявлялся с подарками, ай-яй.
Отец говорил легко и иронично, как о давно обсмеянных материях, но Степе вдруг стало неловко – ужасно неловко, словно он смотрел кино и догадался, что один из героев, прежде цивильный человек, сейчас разорвет на себе одежду, будет каяться и рыдать, и растирать по красному лицу слезы.
– Помню, был английский паровоз, – весело продолжил отец, отхлебнув своей бурды, – чудо техники длиной с локоть. Все тютелька в тютельку, как у настоящего, с биркой «что-то там, 1887 год». В топке горел огонек, машинист в фуражечке махал ручками, из вагона дама с собачкой высовывалась. Мечта! Такие диковинки только в начале девяностых привозили – в расчете на шальные деньги миллионеров. Я тогда еще был ни разу не миллионер, но я как дурак выгреб все, что было в кошельке, а потом занял у товарища. И что же? Оставил я паровоз Степе, приезжаю через неделю – он стоит нераспакованный, Степа шепчет: не надо.
Горло Степы схватило стыдом. Он тоже помнил. Мама сказала: «Даже не думай. Нам от него ничего не надо. Он уехал за лучшей жизнью. Найдет себе работу повыгодней, найдет новую жену – поумнее меня, потом новых сыновей себе сделает. Он от нас отказался. Не бери у него ничего, даже пальцем не трогай». И не то чтобы Степа всегда был послушным мальчиком… Но тогда оказалось, что ему надо выбирать: или – или. Нужно было занять чью-то сторону. Или ты с мамой, или с отцом, третьего не дано, так оно ощущалось.
Он всегда твердо знал, что отец от него отказался, и вдруг вспомнил, что в тот первый год после развода отец приезжал очень часто – может быть, действительно раз в неделю – маячил за окнами, как чужак, которого не пускают в дом.
«То есть это, то есть получается, я тоже от него отказался?»
– Мм-м… – начал Степа, – это, ну…
– Естественно, ты был мал и ничего не помнишь, – махнул рукой Соловей-старший. – А еще был смешной случай с двумя кило бельгийских конфет…
– Я как бы помню, – перебил его Степа. – Извини, – он практически выдавил из себя это «извини» и сразу растерялся: – В смысле, не за то извини, что помню, а… Угу. Да.
Отец остановился и взглянул на Степу удивленно, обезоруженно.
Повисла звонкая пауза, кажется, все были сконфужены, даже Майя.
– Капучино сделаете? – крикнул отец скользнувшему мимо официанту, потом развернулся к Степе и ба: – А вы что-нибудь будете?
Разговор с официантом, рассматривание меню, заказ – это дало Степе передышку минут на пять, за которые он пришел в норму. Похоже, не только он.
