Он шел по набережной Москвы-реки, сунув руки за пояс джинсов и так высоко подняв плечи, словно застрял на фразе: «Не знаю, понятия не имею, как это вышло!» Мимо с гулом и свистом пролетали машины. На другом берегу строительный кран медленно поворачивал свою ажурную, многотонную стрелу над домом, невзирая на выходной.
Богдан взошел на мост, постоял на его горбу, таращась на течение, потом спустился на другую сторону и там блуждал, пока его внимание не привлекла вывеска с коктейльным бокалом, вписанным в название. Заведение было уже открыто, Богдан нырнул в его прохладный сумрак, украшенный блеском небольших зеркал и свечением разноцветных бутылок. Он попросил бармена за стойкой налить ему водки. «У меня… у меня сын!..» – кивая сам себе, сказал Богдан. «Сын родился?» – предположил бармен. Богдан усмехнулся и ответил: «Да». Он опрокинул стопку и только тогда вспомнил, что оставил «дээс» на парковке возле ресторана, где завтракал.
«Именно так! Именно так, – говорил сам себе Богдан, шагая по пустым воскресным улицам старой Москвы. – Будто родился. А ты тщеславен, Богдан Анатольевич, знаешь ты это? Знаешь, собака. Тебе недостаточно просто продлить род, передать, так сказать, генетическую эстафету. Ты хочешь – ух! Да… Да, я этого все время хотел. Звездного мальчика. И дождался. За какие заслуги, не имею понятия. Дар богов, да. Браво! Браво, я! Дождался. Браво, Степка!.. Но каков тихушник! Ни полслова… И вдруг оказывается, что у меня есть сын – без пяти минут гений! В тюфяке скрывался брильянт… Мать звала приехать… Правильно. Надо отметить. Виват! Шампанское к бою! Свистать всех в Домск…»
Богдан дошел до шумной улицы с магазинами, кафе, лениво лязгающими троллейбусами. На углу стояли две продавщицы с тележками: одна торговала мороженым, другая – воздушными шарами. Солнце припекало, июльская жара располагала к эскимо и пломбиру, но Соловей-старший, повинуясь минутной прихоти, купил дюжину разноцветных шаров. Он вспомнил, как давным-давно, когда Степе было года четыре, он гулял с ним в выходной по парку (одна из редких прогулок, м-да, чаще он отдавал время бильярду) и, когда Степка загляделся на шарики, выгреб из кошелька всю мелочь: на! Монет хватило на десяток с лишним шаров, и, пока Степка держал нитки в своем кулачке, Богдан присел рядом с ним на корточки и поведал тайну: к каждому шару можно привязать-загадать желание, а потом шар нужно отпустить, и если он улетит далеко в небо, не запутается в проводах, в листве, то желание потом обязательно сбудется. Он уже не помнил, что там загадывал Степка, что шептал – что-то смешное, маленькое, детское. Но Богдан вспомнил вдруг, как после пятого отпущенного на волю желания сын остановился и вдруг передал шар ему. «Тебе. Твое желание, пап». Поделился. И дальше они отпускали по очереди свои шары – синие, красные, голубые… Летели в небо желания сына и отца.
«Пусть у Степы получится», – беззвучно сказал Богдан, отпуская гроздь наполненных гелием шаров. Они тут же взвились в воздух, разлетелись, закачались, медленно удаляясь вверх, как яркие брызги салюта. Шары-обещания. Точки счастья в летнем небе… Богдан усмехнулся. Глупо это? Да к черту! Разве не естественно совершать глупости, когда голову ведет от радости?
Глава 13
Юля протянула руку к зеленому от патины орлу.
Она чувствовала себя Евой, тянущейся к запретному яблоку на древе. Увидеть еще кусочек будущего – это было так заманчиво. Но можно ли? Стоит ли?
Ведь мало ли что могло ждать там, за серебристой завесой завтрашнего горизонта. Ни один человек не проходит свой путь без трагедий, малых и больших. Одни не могут найти себя, другие теряют близких. Кому-то суждено пережить пожар, кому-то – утонуть в ста метрах от берега на тропическом курорте. Развод, разлад, несчастье в семье… Потеря работы… и, не дай бог, война…
Юля боялась всего этого сразу. Неделю назад орел показал ей будущее, и с тех пор она не прикасалась к волшебному таймеру. Впрочем, скучать ей было некогда. На работе Юле поручили готовить выставку акварелей девятнадцатого века: в коллекции Домского музея был прелестный портрет красавицы в шляпе со страусовым пером – кисти самого Брюллова! К этому добавлялись десяток листов рангом пониже, а про остальное надо было договариваться с другими музеями, Юля уже вступила в переписку с Третьяковкой и Русским музеем, обладателями бездонных закромов. Когда удавалось урвать время, она лихорадочно искала в Сети информацию об истории города, чтобы самые яркие эпизоды вплести в свои экскурсии. А экскурсии у нее были почти каждый день. Вечером ровно в шесть она сбегала по ступеням музейного особняка, улыбаясь и чуть вздрагивая от волнения, а внизу ее уже ждали гости. Так она их называла. Ей хотелось увлечь этих иностранцев своим городом, обаять их, оставить в их памяти след – как будто они были ее собственными гостями. Никогда еще она не чувствовала такого азарта от работы! А ведь прежде Юля думала, что готова просидеть в тихих стенах музея до самой старости… Прикасаясь к своим безмолвным подопечным из хранилища, она успокаивалась. Стоя перед картиной Коровина или Грабаря, чувствовала тихий восторг. Но живое общение с людьми, как оказалось, дает совершенно особую энергию. Когда Юля вела по городу своих немцев или японцев, направляя их внимание то туда, то сюда, открывая им тайную историю, скрытую за камнями, иногда перебрасываясь с гостями шутками, она ощущала себя как провод, который наконец включили в сеть.
Ближе к восьми Юля возвращалась домой. К ней стремительно полз Яся, ее целовал Степа. У них были замечательные вечера: прыжки и скаканья, валяние по полу, выстраивание башен из кубиков, извазюкиванье щек в каше, плескания в ванной, распевание песен. В полдесятого вечера Юля скрепя сердце прекращала эту веселую карусель: спать! Яся поднимал визг, но потом успокаивался: ведь его ждало мамино молоко. Он сосал и постепенно засыпал у груди, но заснув, не отпускал Юлю, а продолжал сосать. Если она пыталась высвободиться, Яся просыпался и плакал. Поэтому младенец Ярослав держал ее на коротком поводке час или полтора (пока у мамы окончательно не затекал бок, плечо или рука), потом – о радость! – все же отваливался. Юля бежала в душ, затем скорей-скорей варила на завтра супчик, возвращалась в постель, ворочалась с боку на бок, думая о волшебном орле, о Степиной победе, о своих экскурсиях… засыпала… и, казалось, всего через пять минут сна ее будил громкий плач Яси: «Мама! Мама!» Яся снова приникал к ее груди и засыпал, через какое-то время ей удавалось освободиться, и она засыпала тоже, а потом – потом он снова ее будил, и снова, и снова – пять или семь раз за ночь, так что утром она вставала с косыми от недосыпа глазами.
Юля понимала, что дело в ней самой – в том, что она теперь еще больше времени проводит вне дома. Мама на полтора часа утром и на полтора часа вечером – этого Ясе, человеку одиннадцати месяцев от роду, было мало. Прилипая к ней по ночам, он утолял не голод и жажду, а свою тоску по ней. Но что же было делать?
Сейчас, сидя в прохладном хранилище, Юля задумалась: может быть, ей… нет, не уйти из музея, конечно, – столь резкие перемены ей не по душе, – но попроситься на полставки? Отказ от экскурсий она решительно отмела. Помимо удовольствия, эта подработка принесла ей ого-го какие деньги! За неделю – двенадцать тысяч. Еще три экскурсии – и будет столько же, сколько она получает в музее за месяц. А деньги для них совсем не лишние. Как поняла Юля, конкурсный приз, миллион, их семья в глаза не увидит, он пойдет на рекламу игры. И только когда сама мобильная игра начнет приносить какие-то деньги, Степа получит от этого процент. Кто знает, когда наступит этот золотой миг – через три месяца или шесть? А еду и подгузники нужно покупать сегодня.
