Еще полчаса назад Степа наслаждался своим триумфом – не сознавая, что удовольствие его так беззаботно, потому что защищено безвестностью. А Майя выбила его из безопасного кокона.
– Дай мне возможность погордиться тобой, Степаша! Порадоваться, похвастаться: вот какой ты у нас! Дай возможность твоему отцу погордиться, – ласково говорила ба.
– Угу, непременно, – усмехнулся Степа.
Бесполезно было ей объяснять.
– А это «приезжай, будем праздновать», угу? Ты извини, извини, конечно… не задумываясь. Не спрося даже: «Степа, ты как? Ты того или вдруг не того?» О моих желаниях не спрашивая, угу, – язвительным тоном говорил Степа. Гнев не унимался, а глухо кипел в душе. – А если у меня, ексель-пиксель, планы? Может, я на следующие выходные в Тимбукту уезжаю. Нет меня. Празднуйте с отцом сами!
Степа выталкивал сердитые слова, сдерживаясь, чтоб не сорваться на крик. Ироничное удивление на лице отца – этот отпечатавшийся в Степиной памяти образ проникал в него медленно, как дождь, просачивающийся в песчаник, и оборачивался внутри горечью.
А ба, слушая его, все сильнее сжимала рот, пока он не превратился в черточку.
Яся переводил взгляд с одного на другую, его нижняя губка недоуменно отвисла, и вдруг он заревел. Распахнул ротик в громадный розовый саквояж и заревел обиженно, безутешно и оглушительно – как сирена парохода, неожиданно вынырнувшего из тумана у Степиных ног.
– Видишь, что ты наделал! – рявкнула ба.
Степа схватил Ясю на руки, стал качать, потряхивать, гладить.
– Ой-ей-ей! Ой-ей-ей! – причитал Степа. – Быстрый! Ну-ну-ну! Ой, какие слезы. Какие слезищи-то арбузные. Это мы как будто душ принимаем, угу. А это что? Что у нас под носом? Да это мистер Козявка вышел погулять!
Степа попытался снять мистера Козявку пальцем и немедленно был укушен.
– Ай!
Степа потряс в воздухе пальцем, на котором наливался красным отпечаток четырех крепких зубов.
Плач сына постепенно стихал. Майя вручила малышу липовую шкатулочку с резной крышечкой и тем примирила его с действительностью. Крышечку можно было поднимать и стучать ею по своему лбу или по отцовскому колену, а в шкатулке лежали янтарные бусы и деревянный браслет – вещи приятные для ощупывания, обслюнявливания и обгрызания. Раз Яся нашел себе занятие, взрослые могли вернуться к беседе.
– Что касается моего приглашения, – ба как ни в чем не бывало продолжила разговор с той точки, на которой он прервался, – здесь я никаких возражений не приму. Прежде всего ты мне обещал. Помнишь? В день твоего рождения. Ты обещал, что сделаешь шаг навстречу отцу.
Степа вспомнил сразу, в каких обстоятельствах он обещал это – и пообещал бы что угодно. Он поднял руки вверх:
– Все-все! Угу. Зови отца, зови хоть папу римского. Угу. Что я возмущаюсь, зачем, собственно, зачем? В любом случае ни московский папа, ни римский папа – из них никто не это, не приедет. Бизнес у них! Угу. Международной важности.
Майя пожала плечами: посмотрим.
– Ты мне лучше… Ты скажи, как себя чувствуешь, ба?
Майя наклонила голову, словно прислушивалась к часам, тикавшим внутри ее тела. Пока она молчала, Степа подлез к ней, сидящей, под руку и положил подбородок – как сто лет назад – ей на колени (через шелк летнего платья они ощущались острыми и хрупкими, как кораллы). Ба погладила Степу по макушке и от этой ласки у него защемило в груди: неужели он ее потеряет? Неужели она скоро уйдет? Нет! Он не готов!
Степа высвободился и встал, шмыгая носом.
– Ба!
По лицу Майи, нарисованному и спокойному, как венецианская маска, ничего нельзя было прочесть.
– Ты это… Кончай партизанить, война уже кончилась.
– А дело в том, Степа, что… Мне гораздо лучше, – усмехнулась ба.
Степа испытующе вгляделся в нее и наконец поверил.
– Вау! Йухты-пухты! Это ж супер! А ты что это, ты что раньше не сообщила?
Майя закатила глаза.
– О таких вещах не говорят, пока не уверены, – отрезала она. – Я сделала МРТ. Мне точно лучше. Мой врач изменил прогноз.
– То есть… нет, погоди, – начал соображать Степа. – То есть что-то, то есть прежде плохой был прогноз?
– Неважно! Дай мне важное сказать. Теперь мне предлагают делать «химию». Ты знаешь, что это? Курс химиотерапии. Это такая дрянь, от которой выживает сильнейший. Накачивают лекарствами и смотрят, кто сильнее: опухоль или пациент. Я поразмыслила и решила: лучше выживать за границей. По части человеческих условий в больницах они нас обогнали на многие километры. А простая, бытовая человечность – то же обезболивание по требованию – это в моих условиях значит много…
– Ииии… – издал задумчивый стон Яся, подняв голову на прабабку.
– Угу. Ну, значит, ты… фьють? – Степа мотнул головой. – Куда?
– В Израиль. Возможно, именно в ту клинику, которую ты мне посоветовал… Не завтра, разумеется, мне нужно еще многое собрать и… – Майя оборвала сама себя. – Степаша, из этого следует еще одна вещь: я не смогу одолжить тебе денег.
Степа зажмурился и сморщил нос, словно в лицо ему ткнули стухшей селедкой.
– Я тебя вообще! Что ты? Вот ни секунды, ни секунды не думай и не это, не жалей. Ни секундочки!
Когда он утром ехал к бабушке, то – да, раздумывал о том, поможет ли она, и внутри немного стеснялся, как стесняются почти все, когда приходится просить денег взаймы, но когда началась свистопляска с вытаскиванием на свет его программерских свершений, Степа про этот вопрос забыл. И сейчас он отодвинул от себя мысли о том, где же ему найти бешеные тыщи, большие деньжищи – да, похоже, нигде! Потому что нет у него друзей-знакомых, которые бы сотню-другую тысяч могли одолжить, что поделать? Ладно, проехали.
– Я дико счастлив! Угу, – сказал Степа, сжав худые руки Майи. – Ты мой герой! Нет, лучше: ты – моя это, баобабушка. Баобабы ведь по пятьсот лет живут. Long live, баобабушка!
Глава 12
Богдан едва помнил, как он покинул ресторан. То ли он допил свой капучино одним глотком, то ли не прикоснулся к нему, а прочее – яйца по-флорентийски с припущенным шпинатом, тосты, джем, апельсиновый только что выжатый сок – это было брошено, Богдан встал и едва не ушел. Хорошо, он все-таки спохватился и под озадаченным взглядом официанта попросил счет. Сунул несколько купюр, даже не подумал про сдачу (такие роскошные чаевые он оставлял лет пятнадцать назад, когда пришли первые деньги) и кубарем выкатился с палубы ресторана-поплавка на набережную.
Новости были столь ошеломительны, что улеглись в душе не сразу. Когда мама стала излагать, как Степан – бог ты мой, Степка! – освоил программирование, занялся мобильными приложениями и подал последнее из своих творений на конкурс, Богдан слышал это все как через стекло. Он слышал, да, и даже говорил что-то вроде «вот как, надо же», держал вменяемое лицо (это он умел делать в любом состоянии), но поверить не мог. Все ждал, когда Степа скажет: «Ладно, ба, хватит отца разыгрывать». Но нет. Вместо того чтобы рассмеяться – «пошутили мы», мама торжественно объявила, что приложение Степы конкурс выиграло! Некая крутая компания выбрала его среди тысяч других и собиралась вложить в него солидные средства. При этом мать так гордо сверкала глазами, будто Степа был ее личный ученик и творил эту программную хрень непосредственно под ее руководством, будто это как минимум наполовину ее заслуга. А для Богдана сие было равно сообщению, что его незадачливый сын втайне прошел отбор в отряд космонавтов и сегодня вечером улетает с Байконура на Марс. Он только и сумел, что сказать: «Даже так? Поздравляю». После чего скоренько закруглил разговор.
