Глава 11
Богдан бежал трусцой и одновременно щелкал пультом телевизора. Под ногами скользила серая лента тренажера, за окном июльское утреннее солнце поливало зноем московские Фили. Богдан нашел канал круглосуточных новостей, но через пять минут обнаружил, что бодрый, как чечетка, рассказ ведущего о греческом дефолте мешает ему думать про работу. Он переключил на «Дискавери», где в саванне львиная семья металась в клубах пыли и лучах африканского солнца, загоняя антилопу. Это куда лучше подходило для правильного начала утра. Пусть даже воскресного. По утрам теперь Богдан думал про работу – и в будни, и в выходные.
Больше месяца назад на дороге из Домска в Москву Богдана застиг звонок, связавший его с редким по нынешним временам чудом-юдом: инвестором. Инвестора звали Сергей Викторович Пароходов. Про него шутили словами Маяковского: «владелец заводов, газет – Пароходов». Начинал он с подмосковного заводика, выпускавшего колбасу; теперь этот завод превратился в заводище, бизнесом управляли наемные менеджеры, хваткие умники, только разменявшие четвертый десяток. А Пароходов, не унимавшийся в своем стремлении что-нибудь предпринимать и затевать, стал обвешивать свое дело всякими звонкими, дорогими и необязательными бирюльками, что он называл «поиском новых путей». То он покупал кулинарный журнал с намерением сделать его притчей во языцех для всех московских гурманов. То открывал сеть пельменных в космополитически-хипстерском стиле. То предлагал своим технологам изобрести веганскую колбасу из свеклы и моркови.
Новые начинания пока больше сжирали денег, чем приносили, но Пароходов не смущался. Денег ему хватало, а что он искал – так это движение, чувство, что он идет вперед. И вполне находил.
А теперь уважаемый Сергей Викторович проявил интерес к торговле вином и прочими изысканными дарами Европы, а именно к захиревшему бизнесу Богдана Анатольевича. Они встретились лично, и Богдан получил не то чтобы радужное, но спасительное для себя предложение. Через три дня люди Пароходова начали проверку всего бизнеса Богдана: от складов, заполненных нераспроданным вином и оливковым маслом, до верхних кабинетов с отчетами, контрактами, накладными и закладными. В числе уцелевших активов Соловья была одна винодельня – разваливающийся, большой каменный дом в два этажа, окруженный старыми платанами, и гектар земли, заросшей сорной травой так густо, что только взгляд знатока мог разыскать среди нее остатки виноградной лозы. Пожалуй, единственным достоинством этого владения было то, что оно находилось во Франции, в Провансе. Когда-то, когда были деньги, Богдан купил романтически обветшавшую винодельню. В фантазиях он уже представлял себя идущим вдоль ровных рядов винограда, пожимающим руку французскому старику-виноградарю, воображал, как он презентует московским друзьям бутылку вина с элегантной, украшенной гербами этикеткой и объявляет: «Мое. Мое, между прочим, получше будет, чем у Депардье».
Оказалось, что для восстановления этого хозяйства понадобится дикая прорва денег, а продать – трудней в сто раз, чем купить. Богдан нанял сторожа в ближайшем городишке, чтобы тот наведывался раз в неделю и слал отчеты, а сам отложил проект до лучших времен. Вместо лучших времен пришли худшие, и оказалось – хорошо, что не продал. Потому что именно эта винодельня – «шато», как тут же нарек ее Богдан, «великолепное старинное шато» – приглянулась Пароходову. Проверка бизнеса перед вложением средств была обычным делом, она шла месяца два-три. А Богдану, чтоб не закрыться, нужны были деньги немедленно, и большой удачей было, что Пароходов захотел купить «шато» и даже предложил адекватную цену (лишь немногим меньше того, что когда-то отдал сам Соловей). Как понял Богдан, инвестора привлекло то, что дом располагался всего в часе езды от Ниццы, а туда открылись недавно прямые перелеты из Москвы. Пароходов, ткнув длинным пальцем в план участка, сказал, что рядом с домом стоит вырыть бассейн. Вероятно, он собирался устраивать вечеринки у бассейна, а не возрождать провансальское виноделие – ну, хозяин – барин. В договор купли-продажи был включен пункт о возврате денег, ежели Покупатель (то есть Пароходов) в полугодовой срок пожелает отказаться от собственности. Пункт этот был ожидаемым (учитывая, что Сергей Викторович покупал недвижимость по фотографиям), но неприятным. И все равно Богдан подписал – подписал и скинул шато с плеч, и наконец-то, наконец получил кэш. Наличные! Живые деньги! Пароходов сразу перечислил половину стоимости французской развалюхи, и теперь Соловей мог выдавать задержанные зарплаты, сделать неотложный платеж банку за кредит, бросить кус рассерженным поставщикам – в общем, банкротство исчезло с горизонта, возобновилась нормальная боевая, трудная жизнь.
Каждое утро, как только Богдан открывал глаза, он вспоминал про сто рабочих забот, каждый день он с азартом и удовольствием с ними боролся, и время летело к вечеру скорой, яркой стрелой.
Прежде этого хватало, чтоб засыпать через минуту после того, как голова касалась подушки. А теперь ночами он ворочался, то и дело думал про Степу. Своего сына, который вырос и стал мужчиной без него; который когда-то получил приговор и ждал смерти – один, без него; который из забавного, упрямого, любопытного мальчишки превратился в посредственного, вялого и скучного парня – возможно, именно потому, что рос без него, без своего отца. Богдану было жаль Степу и жаль его загубленные шансы. Было грустно оттого, что тепло, когда-то давно связывавшее их с сыном, улетучилось невозвратно, оставив после себя только горсть серой золы. Было горько оттого, что ни в судьбе, ни в характере сына он ничего уже исправить не сможет. Вот такие мысли не отпускали Богдана.
Раз в неделю или две, по воскресеньям, Богдан звонил матери. После того как он вернулся из Домска, мама стала устраивать так, что к разговору присоединялся Степа. Либо он очень кстати оказывался на Таврической, либо мама говорила, мол, сейчас не могу, перезвоню тебе через пару часов – а через пару Степа уже был рядом. Сын уныло докладывал Богдану свои новости (то есть отсутствие таковых), затем (видимо, получив пинок от Майи) интересовался делами отца. Богдан давно положил бы конец сеансам семейной любви из-под палки, если б не понимал, что Майя отвечает на его собственный запрос месячной давности – это ведь ему взбрело в голову примчаться месяц назад в Домск и вовлечь родственников в хороводы вокруг фамильного абажура. М-да… странные вещи выкидывает человек под угрозой разорения.
В воскресенье, девятнадцатого июля, Богдан встал поздно, отдал полчаса беговому тренажеру, сбрил с щек серебряную щетину и отправился завтракать. От его дома по свободным летним дорогам, да еще в выходной, всего пятнадцать минут было ехать до приятнейшего ресторана-поплавка, навеки причалившего к набережной Москвы-реки. На чистенькой палубе, как паруса, взметались фалды белых скатертей, июльскую жару смягчали белые тенты над столиками и огуречный лимонад, а завтраки по желанию клиентов подавались хоть до полуночи.
Сидя за столом у самого борта, Богдан любовался видом на реку, серые трубы старинной ТЭЦ, краснокирпичные корпуса бывшей кондитерской фабрики, на колокольни и купола и на тысячи заурядных зданий, которые сейчас казались голубой декорацией фильма-сказки… Он как раз подумал: не позвонить ли матери, когда она позвонила сама.
