Здесь жила ее самая давняя подруга. Когда-то бы Майя сказала: самая близкая, а теперь – самая давняя.
Большая часть подруг Майи (в том числе, например, Соня) были врачами – со времен ее первой работы медсестрой, или со времен института, или из первой поликлиники, в которую она сама пришла с дипломом врача. Кое с кем познакомилась позже, когда ей было за тридцать, – на отдыхе или в общей компании. Но с возрастом заводить подруг становилось все труднее – не потому, что перестали на ее пути встречаться умные, симпатичные Майе и питавшие к ней симпатию женщины. А только исчезло желание приближать к себе этих новых, пусть даже располагающих к себе людей. Они уже не могли встать вровень с подругами прежними, и здесь не было никакого упрека им лично. Недостаток крылся не в них самих, а в том, что лежало между Майей и новыми знакомыми – нуль. В то время как между Майей и старыми подругами выстроились, как давно заселенные многоэтажки, их общие годы. Они были свидетелями друг друга. Старые подруги проживали рядом с ней ее радости и печали, а она – их печали и радости. Они хранили в себе значительные части жизней друг друга, как нотариус хранит заверенную копию, и подтверждали, привязывали к земле эти тающие, ушедшие годы.
А самой первой из старых подруг была Тася, Таисия. Она стояла особняком. Не имея никакого отношения к медицинскому миру, в тот круг друзей она не входила, их с Майей дружба была дружбой на двоих. Тася и Майя выросли в одной квартире – в коммуналке. В девятнадцать лет Майя вышла замуж за Анатолия Соловья, покинула коммуналку и вместе с этим переместилась в несколько иной мир. Как сказали бы сейчас, замужество стало ее социальным лифтом. Тася тоже сменила место жительства – когда город расселил обветшавший дом, она сменила комнату в коммуналке на собственную, отдельную квартиру, – но, по сути, Тася осталась в мире прежнем.
Лампа в лифте судорожно мигала. Часть кнопок была подплавлена зажигалкой. Майя вышла из лифта на лестничную площадку, отпихнув носком туфли скомканную газету, и позвонила в дверь.
Через секунду площадка наполнилась радостными возгласами. Тася всплескивала руками, обнимала, говорила ожидаемые банальности и радовалась от всей души. Еще когда Майя позвонила ей, знала, что Тася ей не откажет. Никогда не отказывала, даже если Майя звонила за час до визита, ни разу не сказала, что есть дела важней или неотложней, чем встреча с Майей. Такое стоило ценить. Но притом что Майя бывала у Таси редко, в году раз, притом что после привычных первых вскриков Тася всегда ворчала: «Что ж не заходишь чаще!», Тася никогда не звонила ей, не звала в гости и не напрашивалась. Это происходило не из-за скромности или приниженности, не из-за того, что Тася считала себя не вправе позвонить Майе Соловей, которую знала еще Маськой Сапожковой с девяти лет. Просто с какого-то времени Тася перестала делать что-либо сама и только отвечала на то, что предлагали ей люди и жизнь. Словно живая птица превратилась в заводную игрушку, хлопавшую крыльями лишь тогда, когда кто-то крутил ручку завода. А Майя помнила ее другой…
Тася, ковыляя, провела подругу на кухню. Когда-то ее хромота была вызовом для Майи. Тридцать лет назад – перелом, тяп-ляп-хирург, неправильно сросшаяся кость и Тасино «ничего не поделаешь». Майя нашла ей другого хирурга, умницу, пробила срочную операцию. Давай, Тася, соглашайся! Разумеется, надо ломать заново! Зато срастется верно… Нет, Майечка, мало ли что. А если не срастется? Не сложится? Мы уж так как-нибудь.
Быстро, за год или два, Тася превратилась в старуху с костылем. Перестала красить седые волосы, ходить дальше продуктового магазина, покупать себе новые платья. А ей не было еще пятидесяти. Первые годы Майя злилась каждый раз, как видела эту криво сросшуюся ногу. «Я, я не смогла убедить! Моя вина!» Потом злиться и фыркать перестала. Впрочем, собственный завод кончился у Таси еще прежде перелома, а почему – даже Майя, близкая подруга, не знала.
Тася заварила чай, поставила на стол соломенную корзинку с печеньем. Они понимающе усмехнулись друг другу над столом. Майя начала первой: как ты, как сын?
Тася повела привычную песню о своих несчастьях – нечто среднее между комическими куплетами и плачем волынки.
Кололо тут, вступило там, зато от бессонницы польза – всю крупу я перебрала. Сантехник анекдоты мне рассказывал, потом деньги взял, а засор оставил, представляешь? Пошла на почту, а квитанцию дома забыла, вернулась за квитанцией – забыла паспорт, представляешь? А у Сашки что-то в машине сломалось, уже три дня ждет деталь, работать не может, переживает, вот как в такси-то на своей машине работать – ужас. Я ему ничего не говорю, меня не послушает, была бы у него жена… уже не надеюсь, куда ему – в пятьдесят лет! Я без надежды ему говорю: присмотрись к соседке со второго этажа. А он мне: мама, к ней без страха только слепой будет присматриваться. Представляешь?
Майя усмехнулась. Она отпила чая, надкусила коричневое, переслащенное овсяное печенье – их с Тасей общее лакомство, которое Майя больше нигде, как у нее, не ела. Их общим оно стало с того послевоенного года, когда на коммунальной кухне не найти было ни крошки, когда пайковый кисловатый хлеб съедался мигом, и после него Майя облизывала пальцы, когда они с Таськой разделили на двоих одно печенье, а кто делился, кто принял дар – уже не установить, потому что каждая из подруг искренне припоминала, что щедрой стороной была именно она.
– Я болтаю и болтаю… ну а ты-то как? – через час спросила Тася.
Этого вопроса Майя не только ждала – ради него она приехала сюда.
– Я больна.
Слова прозвучали хрипло, как карканье, – наверное, оттого, что долго были заперты внутри.
– У меня рак.
Не считая того, что она проговорилась Степе – в сердцах, в минуту слабости, о чем после сожалела, – Майя впервые рассказывала кому-либо о своей болезни.
– Как же так? – охнула Тася, прижала руку ко рту. – Мася, уж не с тобой! С тобой не должно такого… А что врачи говорят? Где он сидит?
От первого неверия Тася в секунду перешла к принятию, преодолела пять стадий горя со спринтерской скоростью, пропустив гнев, торг и депрессию – то, что Майя проживала месяцами, что до сих пор на нее накатывало. Майя знала: не в том причина, что Тася ей не сочувствует. Просто малые и большие несчастья были для Таси естественной, неминуемой и практически основной частью жизни. Бороться с ними было все равно что бороться с бурей или изморосью, все равно что стегать кнутом подступавшие волны. Можно лишь смириться и жить дальше – так, как получается, жить на уменьшающемся с годами клочке суши, который подтапливают волны бед.
Майя стала перечислять подруге основные пункты своей раковой одиссеи, набросала картографию смерти и здоровья в своем теле – было нечто облегчающее в этом изложении. И Тася, как только окончательно поняла, что это правда, увы-увы, правда, заплакала.
– Ох ты господи! – всхлипывая, подруга пересела к ней, неловко покачнувшись, обняла Майю, стиснула ее полной, сильной от костыля рукой, прижала седую голову к ее плечу. Тощий локоть Майи утонул в мягкой Тасиной груди, всю ее объял сухой и теплый запах, напоминавший о хлебных крошках, – так пахла Тася.
