Майя смотрела на его метания молча и прохладно, будто не с ней это все происходило, будто не ее придавило страшное слово «рак».
– Я тебя немного дезориентировала, мой дорогой. Я вовсе не стою одной ногой в могиле, – спокойно сказала она. – Это всего лишь болезнь, серьезная, но не самая редкая в моем возрасте. И кстати, я уже лечусь.
– Постой, ты, это, ты в воскресенье сказала…
– Я была расстроена из-за вашей ссоры с отцом. Я преувеличила.
Степа замялся. Он испытующе смотрел на Майю, но по ее лицу ничего нельзя было понять. Ему бы хотелось поверить ей, но что-то мешало.
– Аа! Я понял. Ты не хочешь отцу говорить! – осенило Степу. – Из-за этого все. И «наша медицина – лучшая медицина в мире». Потому что на Израиль, угу, на Израиль, Германию, Францию, куда там, где лечат нормально? – на туда нужно деньги у отца взять, да. Рассказать. Ну-у, еканые фреймы, ба…
Из коридора донеслось пение приближающейся гостьи.
– Соне ни звука про болезнь! – успела предупредить ба.
– Как за Танаис рекой, да рекой, ски-ифы пьют-гуляют! – вошла Софья Аркадьевна с двумя чашками кофе. – Это тебе, подруга дней моих суровых, а это тебе, малыш, – она поставила одну чашку перед Майей, другую сунула в руки Степе, а сама села за стол и налила себе вина.
– Тебе бы тоже кофе не помешал, – неодобрительно сказала Майя.
– Ты как поболталась на стремянке, стала трезвая и скучная, – доложила Софья Аркадьевна. – А мое расписание требует праздника. Вот поеду завтра на дачу с Годзиллой и месяц кряду буду пай-бабушкой.
– Как знаешь, – махнула рукой Майя.
– Степан, хватит прохлаждаться! – воткнула в него тощий пальчик гостья. – Разберись с абажуром. Прими бой! Один на один, ты и абажур.
Степа вздохнул, допил кофе и пошел разбираться. Сначала, разумеется, отключил электричество, затем забраковал предложенную бабушкой отвертку и полез в старый чемоданчик с инструментами, нашел нужную, открутил и снял потолочную розетку… Знакомые действия успокаивали. Наконец громадный шелковый купол был аккуратно водружен на стол.
– Мне кажется, он великоват, – оглядывая оранжевого гиганта, сказал Степа. – Ты, это, промахнулась с покупкой.
– Не я. Богдан принес, – ответила Майя.
– Тогда понятно. Никуда без широких, угу, без широких жестов. Я все же советую сказать ему. Да, сказать.
Софья Аркадьевна встрепенулась:
– Что сказать?
– Так, ерунда, – качнула головой ба. – Ты не отвлекайся, вешай абажур.
– Ээ… этот? Ты уверена?
Степа покрутил в руках шелковый абажур цвета мандаринового ситро, с прихотливо разбросанным узором из дырок. Он сунул в две дырки пальцы и показал бабушке козу.
– Да… стиль гранж. Музыка подворотен, – скептически сказала Майя. – Пожалуй, я могу просто подарить его Богдану. Верни-ка на место мою прежнюю люстру! Она на балконе.
Через минуту Степа вернулся с трехрожковой люстрой. Три белых плафона, напоминавших лилии, были все так же белы, но одной из лилий не хватало значительного куска.
– Это не я кокнул. Это до меня.
– Бардак! – возмущенно воскликнула Майя. – Что мне теперь вешать?
– Купол Исакия? – спросил Степа, предлагая оранжевого гиганта.
– Да… Хотя нет.
Майя выбирала и передумывала, Степа сновал по стремянке то с одним абажуром, то с другим, то с люстрой, пока терпение его не лопнуло.
– Энд ов гейм! – и он стал прикручивать то, что было у него в тот момент в руках, а именно дырявую фамильную реликвию.
– А отцу ты, это самое, ты должна рассказать, – сказал он сверху, со стремянки.
Майя нахмурилась.
– Что рассказать? – полюбопытствовала Софья Аркадьевна.
– Так, ничтожный вопрос. Даже беспокоить Даню этим не буду.
– Никакого беспокойства, угу. А вопрос в рр… рысаках! – Степу понесло. Прикручивая винты отверткой, он сыпал словами, игнорируя грозные взгляды Майи снизу. – Рысаки Рысаковичи. Одна, но пагубная страсть, да, ба ими заболела.
– Это эвфемизм? Неужели у моей душеньки появился молодой любовник? – захихикала Софья Аркадьевна.
– Если бы. Нет, обычные такие рысаки. Угу. Хочет купить одного местного, от сохи, а я ей говорю: заграничный рысак-то лучше.
– Что ты будешь с ним делать? – спросила гостья.
– Гарцевать, – каркнула бабушка.
– Гриву ему чесать, да, гриву чесать, – продолжал Степа. – Это есть такое направление: конетерапия. В вашем возрасте оно очень, это, полезное. Осталось только взять денег, да, денег у моего отца.
– Разумеется, я ничего брать не буду, – Майя прикрыла глаза ладонью.
– А я не это, я не понимаю, почему ты не хочешь ему рассказать, – упорствовал Степа.
– Степа, ты о правах личности слышал? У меня есть право своих… рысаков оставить при себе, и только я решаю, кому что буду рассказывать. Если ты уважаешь мое достоинство…
Степа воздел руки.
– Нисколько, нет! В смысле, нисколько не покушаюсь на твое это. Но почему?.. Трясешься над ним? Лишь бы не взволновать?
– Рысака? – удивилась Софья Аркадьевна.
– Отца моего, – сквозь зубы сказал Степа. – Да им хоть гвозди забивай, угу, хоть в футбол играй. Упругий чугунтий, редкий металл, от него все, это, отскакивает. Так что я предлагаю сегодня же, да, сегодня или завтра, как он к тебе придет, объявить.
– Эх, Степа… – вздохнула Майя.
– Я закончил, – сказал Степа, спускаясь со стремянки.
Софья Аркадьевна вертела острым носиком, переводя взгляд с одного на другую.
– Дурите вы меня, слабую женщину! – сказала она. – Ну и ладно. Я, Маечка, твоих рысаков уважаю, в отличие от младшего поколения. У каждого из нас могут быть свои рысаки в шкафу, а также их скелеты. Пойду опять варить кофе!
Майя послала ей благодарный взгляд, а когда подруга удалилась, зашипела на Степу:
– Больше ни слова! Чтоб никаких намеков, никаких, к черту, рысаков!
– Но это же! Это же! – шепотом запротестовал он. – Это вопрос жизни и смерти!
Он схватился за голову.
– Чушь, – шепотом отрезала Майя. – Не устраивай тут греческую трагедию! У меня хорошие врачи, есть все лекарства, я чувствую себя неплохо и собираюсь прожить еще долгие годы! Именно поэтому я не еду ни в какой Израиль. А если б захотела поехать, то поехала бы на свои!
– Неужели? Может, ты тоже, это, втайне миллионерша? Мадам Корейко? – язвительно сказал Степа.
Вместо ответа Майя встала из кресла (алый халат, доходивший до пола, колыхнулся императорской мантией) и подошла к стеллажу, где лежал ее планшет. Так небрежно, будто она всегда это умела, а не Степа обучал ее когда-то, повторяя одно и то же по двадцать раз, она открыла почту и предъявила ее внуку.
