Между прочим, относилась власть к ним нормально. Специально территорию выбрали, чтоб ручей был, причем довольно такой немаленький. Привезли им овощей на семена, поливное земледелие в общем. И колодцев тоже, скважин насверлили. А потом ведь цементу завезли, бетономешалок несколько, маленьких таких, и они стали фермы строить, овец им тоже дали на развод, коров, свиней на мясо.
Ой, а у них там общие собрания, ругань, кто больше съел, кто меньше пахал, да кого слушать. А еды все же мало, они почти никто к работе не приспособлены, городская почти все публика. Уморы: им сказали сушить ботву, замешивать с навозом и делать кирпичи, потом сушить на солнце. И что ты думал? Сначала рожи свои почерневшие кривили, носы воротили, а потом только так: ручками, ручками! Домики строить стали, краски просили — покрасить.
Иногда, конечно, вешались. Иногда резали друг друга — из-за любовников в основном. Смешно: лысый, старый, зубов нет — и так переживает, что другого такого же урода третий трахает, не могу. И, конечно, альфонсы были, кстати латиносов довольно много: молодой, фигура неплохая, еще если рожа смазливая — ой, он может не работать, его любовник лучшим куском обеспечит. Они иногда себя на аукцион выставляли: кто больше даст — тому он даст. А уж если он актив — тогда вообще. У них со своей жратвы, я так понимаю, вообще редко стоял.
Кстати, среди них было много социалистов. Вот чего я никогда не понимал — какая связь между социализмом и гомосексуализмом, кто бы мне объяснил? И они сначала пытались в этом своем концлагере устроить социализм. Всем все поровну: еду, работу, место в палатке, дежурство там по палатке, чья очередь что-то по хозяйству делать. Так что примечательно? Охрана, руководство лагерное, именно следили, чтоб всем всего поровну и по очереди. А у них быстро как-то произошло… как бы это… социальное расслоение, вот! Сильные начали гнуть слабых, заставлять больше работать, отбирать себе лучший кусок. Ребята рассказывали: в тюрьмах всегда так. Сильные верховодят, слабые вообще презираемы и на побегушках, а основная масса всю работу делает.
Смертность, конечно, имелась. Я точно не знаю, но их же там тысяч триста было, не меньше. На самом деле было бы гораздо больше, но как «Закон о Содоме и Гоморре» вышел, так многие мгновенно со своими однополыми амбициями завязали. Кто в другой город переехал, чтоб его никто не знал, кто срочно женился, но в общем все языки-то в жопу засунули. И сразу, ты представляешь: р-раз — и нет никакой проблемы! И никто на хер не страдает, а если страдает — так все в жизни страдают, страдание у каждого свое. Ты его удовлетвори любовничком — тогда он начнет страдать, что его мало уважают или мир несовершенен.
Да, так по утрам, к утренней поверке — в каждом поселке плац, построение, трибуна, все чин чинарем — они покойников своих должны были выкладывать позади строя. Потом грузовик объезжал и вывозил. А живые расходились по рабочим местам. Им там потом еще и фабрику какую-то построили.
Потом я нашел работу в Сан-Диего, в Оушен-Бич, оттуда народ удирал ночью за границу только так. Резинку с мотором бегом подтащат, подальше на веслах без шума отойдут, а там как дунут — и хрен найдешь. Вся Латинская Америка к твоим услугам, а из Мексики — хоть в Японию, хоть в Китай как нефиг делать. Так китайцы вообще суда за пределами территориальных вод держат — хоть дуй прямо к ним, и все в порядке. Беженцев наших спасают, ты понял. А в Калифорнии все квалифицированные работники давно ведь сбежали. А вдоль пляжа ночью врубают прожектора, чтоб, значит, не сбегали. Хорошо платили. Вот я и подался.
Потом встречал ребят из Пустыни Грейт Бейсин, но толком никто не знал, чем там кончилось. Одни говорят, что они в Зоне все перемерли. Другие — что амнистия вышла: подпиши бумагу, что отказываешься от однополого образа жизни, а в случае рецидива — расстрел; ну, все подписали, конечно. А третья говорят, что их всех вывезли куда-то, и с концами. А только больше никто этих педов не видел.
Вот так-то, брат, их царство кончилось.
2. Утренний развод.
Ласковая утренняя прохлада и еще нежаркие лучи встающего солнца. Утоптанный песчаный плац с некрашеной дощатой трибуной, настил скрипит под парой начищенных бутсов.
— Рр-рняйсь! Смиррна!
Бесконечная и вольно одетая толпа, идеально выстроенная во много шеренг, дрогнула и окаменела.
— Ну что, пидоры, допрыгались? Довыступались, гомосеки? Кому тут еще очко порвать? Что?! Ответа не слышу!! Никому, значит. Слушай команду! Сегодня отрабатываем посадку голой жопой на ежа. Кто хочет показать? Добровольцы есть? Я спрашиваю — есть добровольцы?! Нет, значит. Хорошо. Вы уже начинаете соображать, что к чему. У вас радость — на сегодня это отменяется.
Старший первого барака!
— Есть, сэр!
— Перевоспитуемые выучили урок на сегодня?
— Так точно, сэр!
— Запее-вай!!
Правофланговая колонна ударила шаг на месте, сиплые глотки грянули:
— Отвались твой грязный хуй! В жопу мне его не суй! Мне Господь любовь послал, чтобы женщин я ебал!
— Дискантов не слышу! Фальцеты где? А почему без подголосков? Это что — пение? Весь барак штрафуется на половину дневного пайка. После окончания работ — репетируете до отбоя!
— Есть, сэр!
— Старший второго барака!
— Есть, сэр!
— А ты чего ждешь?! Букет фиалок в жопу и хуй в рот?
— Виноват, сэр!
Вторая колонна ударила в пыль единым ударом тысячи ног и с высвистом, с уханьем и подвизгом, заорала:
— Мы Гоморру и Содом обоссым и обосрем! Час расплаты наступил, гомосеков Бог убил!
— Сегодня лучше. Я из вас сделаю хор, концерты давать будете. Но убежденности, убежденности не слышу! Орете, будто вас слон ебет, а душа, душа где? Раскаяние где? Ладно, зачет.
Третий барак!
— Есть, сэр! Исполнено, сэр! Меррит! Три шага вперед!
— Перевоспитуемый Меррит, сэр! Разряд второй, пятнадцать лет, сэр!
— Ага, это тебя недавно доставили, поймали, значит, хорька похотливого. Ты, значит, у нас профессор. Из университета. Из Беркли. Можно сказать, не рядовой пидарас. Активист, как там у вас было, ЛГБТ плюс извращенцы всех мастей. Идеолог растления. Мальчиков любил совращать молоденьких. Первокурсников, значит, поябывал. На парады выходил. Листал я твое личное дело…
Так вот, Меррит. Чтоб у тебя не было иллюзий. Хер ты у меня перевоспитаешься. Ты из тех, кто готовил Катастрофу. Ну так и я тебе устрою катастрофу. Отсюда ты у меня живым не выйдешь, мразь.
Я тебя выебу конем. Ты можешь сказать, что у нас в лагере нет коня. Но это беда поправимая. Коня мы одолжим на ближайшем ранчо. А?
Ты можешь сказать, что конь не станет тебе вставлять, ты не кобыла. А мы привезем коня с ветеринаром, а ветеринар приедет с конским возбудителем. И эссенцией кобылячьего секрета — им спрыскивают ослицу перед тем, как жеребец ее покроет. Так получаются лошаки, не знал? А, не интересовался, ты же у нас социолог, ебал не только в жопу, но и в мозг. А еще коню завязывают глаза. А ослица привязана. В смысле — ты. И он заправит свою здоровенную оглоблю тебе в очко, где я ему ослицу возьму. (Охрана гогочет, и в колоннах на плацу местами вспыхивает угодливый и облегченный смех — им пока не грозит ничего неожиданного.)
