— Охренеть, какой ты умный и образованный, — поцокал языком поэт.
Обед на столе был собран в эстетике походного минимализма: вареная фасоль, жареное мясо и яблоки. Воскресная посиделка старых друзей. Квартирка их приютила обшарпанная, однако не дешевая: за окном сквозь дождь чертился серый контур Ист-ривер, Бруклинский мост и Манхеттен.
Четвертый спросил:
— Патроны в третью пятерку передали?
— Да у них теперь на месяц пальбы хватит, — улыбнулся поэт.
— Хватит тянуть, — подытожил байкер. — Завтра выступаем.
— Ладно, — сказал ковбой. — Юта и Вайоминг готовы.
Глава 9. Сандерс, Ребе и облом
Этот пентхауз фешенебельного дома на 66-й Ист выглядел по меньшей мере странно. Из лифта Берни с колебанием шагнул в какой-то тесный трухлявый сарай. Он скорчил гримасу, огляделся и толкнул щелястую дверь из шершавых старых досок. Дверь, разумеется, заскрипела. За ней… за ней… вообще там была деревня.
Деревенский двор. Трава, лужа, мощеная редким булыжником дорожка и крытый соломой дом. Маленький, кривенький и невесть из чего сляпанный. И все было какое-то серое, сырое, бедное, даже куры и навоз пахли бедностью. Только небо наверху было синее, промытое, с быстрыми обрывками облаков. (А навоз-то откуда, подумал Берни.)
— Ну-ну, — пробормотал Берни, — это ж почем стоит на Манхэттене такая бедная деревенская жизнь?
— Да нет здесь никакого Манхэттена, — возник в воздухе на диво ясный и ровный голос. В венской качалке у крыльца сидел… ну да, вот именно, смотря кто сидел. Можно сказать: маленький седенький старичок. А можно: величественный среброкудрый старец. И глаза у него были не то мудрые, не то бойкие, не то уставшие от всего, что видели.
— Впрочем, деревни тоже нет — продолжал он, прихлебывая чай из стеклянного стакана с подстаканником — Ведь материальное и духовное должны же когда-нибудь сойтись. Вот они и сошлись. Где же, если не здесь? И когда же, если не сейчас? Так что все окружающее, — он обвел рукой, — это просто отображение нашего духовного мира.
Тогда Берни увидел покосившийся дощатый забор, а под ним заросли крапивы и яркие васильки.
— Я его тоже люблю — сказал чаевник, и Берни заметил летящего в небе жениха-Трампа, держащего за руку отклонившуюся на девяносто градусов невесту-Хиллари.
— Ребе, — покаялся Берни, — я атеист, но…
— Бывает и хуже, — махнул тот, кого он назвал ребе, и указал ему на стул рядом с собой: — Садись, чаю попьем. Поговорим. Ты же знал, к кому шел?
— Знал.
— К кому?
— К Любавическому Ребе.
— Ну так привет.
— Здравствуйте, Менахем Мендл. Я рад, что вы…
— Ты чай пей. — И Берни увидел стоящий перед ним на грубо сбитом столе тонкий стакан в подстаканнике. В темно-коричневом чае плавал тонкий ломтик лимона и торчала серебряная ложечка.
Он обжегся чаем, сладким, как сироп.
— Сладкий, как твои мечты, — сказал Ребе.
— Мечты были слаще.
— Так что же им помешало? Ты говори, раз уж пришел, — разрешил Ребе, и Берни стал говорить.
Он говорил о том, как победил на выборах. Как простые люди и непростые, студенты и безработные, профессора и журналисты, феминистки и геи, белые и черные, латиносы и социалисты, жертвовали собственные деньги в его поддержку. Как его затирала своя же Демократическая Партия, но он прошел!
— И ты стал строить в Америке социализм.
— Да не важно, как это называется! И не я — мы все. Все нормальные трудящиеся люди. И мы сделали это!
Мы сделали медицину бесплатной. Любой имеет право на лечение всеми возможными средствами. Это оплачивается государством — то есть всеми же людьми, гражданами, их же налогами. Да, не все были в восторге! Да, владельцы дорогих хирургических клиник пытались бороться.
Но у нас было большинство в обеих палатах! Люди поняли, что время справедливости наступило. Так что кто-то уехал в Германию или Швейцарию, кто-то принял новые условия…
— Я тебя умоляю, — сказал Ребе и вытер пальцы о поля черной шляпы. Ну да, он был в черной шляпе, естественно. Прекрасный «борсалино». — Я еще не настолько далек от этого мира, чтобы не быть в курсе. Вы повысили налоги на богатых, постригли биржевых спекулянтов, образование сделали бесплатным… Что еще? Нет-нет, молчи, я сам: резко сократили военные расходы, увеличили помощь старикам, ветеранам и бедным. Все прекрасно! Все прекрасно! Вот только, гм, со свободой абортов я согласиться не могу… ну, тут ты меня понимаешь.
Так что же тебя гнетет? Ты славный, честный человек. Умный и добрый. Люди тебя всегда любили. Студенты твои тебя любили. Живи да радуйся!
— Почему у нас ничего не получилось?.. — прошептал Берни — Мы все делали правильно. Мы всего добились!.. Почему же у нас ничего не получилось?..
Ребе глотнул чаю и почесал мизинцем бровь.
— Ты не Фауст, а я не Мефистофель, — сказал он. — Я даже не Хромой Бес, а уж ты подавно не Клеофаст. Ты же доктор философии, Сандерс, ты же профессор, ты же президент Америки, наконец! Как все просто… Ты можешь назвать лучшее время своей жизни?
Назвать лучшее время Берни затруднился, как затрудняется при подобном вопросе любой человек. Кроме, разве что, молодых матерей и влюбленных; да еще, пожалуй, старых солдат, вспоминающих боевую юность.
Но за ветхим забором, кроме неба наверху, были видны еще пологие выжженные холмы и прямоугольники зеленых полей между ними. Пока Берни секунду вспоминал, где уже это видел, над ближним холмом возникла большая вывеска на манер голливудского побережья: «Долина Мегиддо», а в одно из полей была воткнута табличка: «Киббуц Шаар ха-Амаким».
— Вот ты и увидел свой ответ — улыбнулся Ребе. На лице улыбающегося старика полагается описывать лучики добрых морщинок вокруг глаз, но у этого никаких морщинок вообще не было, зато сами глаза иногда проблескивали разбойничьей лихостью.
— Ты любил и работал среди коммунистов, среди евреев, среди молодых. И кем бы ты потом ни был — плотником, режиссером или губернатором — тебя не оставляло ощущение, что в глубине души каждый человек коммунист, и юноша, и вдобавок еврей. Потому что все хотят справедливости и способны ответить добром на добро, и общее дело приносит им радость и удовлетворение.
(На дальних полях за забором трудились люди. Они были молоды, черноволосы и веселы. Они шутили и пели.)
— А теперь наш уважаемый и знаменитый Дэвид Копперфилд покажет свой коронный трюк! — с интонациями заправского конферансье объявил Ребе. — Встречайте!
Из пустого зенита спустился канат, по канату съехал необыкновенного изящества красавец, сияя глазами и зубами.
— Але— оп! — воскликнул красавец и сдернул окружающий пейзаж, как кисейный занавес.
