– Что-нибудь мне принесла?
Митци склонилась над сумочкой. Достала три стодолларовые бумажки.
Доктор принял деньги, повернулся к раковине. Достал зажигалку из кармана лабораторного халата, щелкнул ею, и появилось пламя. Доктор держал огонь под купюрами, пока те не загорелись. К потолку поплыл дым. Доктор Адама проследил за взглядом Митци к детектору дыма и успокоил:
– Он отключен.
Комната наполнилась запахами пота, пластика и алюминиевой фольги. Глаза Митци наполнились слезами. Дым поднимался вверх, а крошащиеся хлопья обугленной тряпичной бумаги порхая опускались в раковину. Пламя подобралось вплотную к пальцам доктора, и тот уронил горящие остатки. Недогоревшие клочки скручивались и чернели прямо на нержавейке. Крупные хлопья распадались на мелкие. Огонь добирался до края, вспыхивал синим и угасал. Вот и последнее облачко растворилось в мутном воздухе.
Митци заглянула в сумочку, лежавшую на столе у ее бедра. Там лежали скрученные рулончиком банкноты. У нее в кондоминиуме была одна особая комната, в которой не было ничего, кроме денег.
Еще до того как доктора стали костоправами, до того как психологи стали мозгоправами, все они были прорицателями. Предсказателями, гадалками, весталками, шаманами. Они обучались видеть и понимать любые движения, мимику, жесты других людей, распознавать мельчайшие тонкости языка тела, оттенков кожи, запахов. Могли вникнуть в проблему, никому, кроме них, не ведомую, задавая косвенные вопросы. По крайней мере, доктор Адама так объяснял свой талант. Отучившись на врача в Порт-о-Пренсе, Адама приобрел навыки, выходящие за рамки обычной диагностики. Он все превращал в ритуал. А ритуал для него – это все.
Как давно доктор ее консультирует? Митци покопалась в памяти. Доктора ей посоветовал Шло. А может, какой-то другой продюсер. Это случилось, когда ярость, подтолкнувшая к первому убийству, прошла и потребовалось топливо для следующего.
Митци не верила в колдовскую ерунду, но и как конкретно действует пенициллин, она тоже не знала. Просто пользовалась, когда нужно.
Склонившись над раковиной, доктор изучал пепел, словно чайные листики в чашке. А потом спросил:
– Знаешь кого-нибудь по имени Шаниа Хауэлл?
Услышав имя, Митци вспомнила официантку из дайнера.
– Она упокоилась, – продолжал доктор. – А ты заслужила прощение, ибо твои руки отвели ее туда, где покой и благодать, каких она не знала на земле.
Готовая к продолжению ритуала, Митци достала из сумочки блокнот и ручку.
Доктор изучал пепел.
– Ее родители живут в Огдене, штат Юта. Ист-Плейсер-драйв, девятьсот сорок семь.
Митци быстро записала адрес, подождала.
– По второй закладной они должны восемьдесят пять тысяч, по первой – тридцать одну.
Митци записала, что надо послать им двести тысяч наличными. В особой комнате в кондоминиуме денег было как грязи. Тюки и коробки с пятисотдолларовыми банкнотами лежали так, что в комнате буквально некуда было ступить. Она зачеркнула «двести» – пошлет коробку без обратного адреса с тремя сотнями тысяч долларов.
Дым струился, клубился, вихрился по комнате, как сонмище призраков. Пахло горечью. Легионы потерянных душ толпились вокруг. Митци изо всех сил старалась не дышать.
Доктор включил воду, пальцами направил струйку, чтобы смыть пепел в сливное отверстие. Вытер руки бумажным полотенцем и натянул латексные перчатки. Выдвинул ящик, достал чистый лист бумаги, конверт, ручку.
Положив бумагу на рабочую поверхность, принялся писать и озвучивать письмо:
– «Дорогие мамуля и папкин»… – Голос был не его, слова звучали гнусавым диалектом. Почерк тоже был не его. Словно студенческая рука выписывала эти буквы.
Митци не раз уже такое видела. Пожалуй, даже слишком часто. Словно что-то из мира духов правило его неживой рукой.
– «Не ищите меня, – продолжал доктор. Страница быстро заканчивалась. – Очень люблю вас и бабулечку».
Все, что он произносил, тут же появлялось на листке бумаги:
– «Брейлин пока не знает, но она беременна. Пусть выйдет за него замуж. Так предопределено».
Красивые буковки приостановили свой бег.
Доктор перевернул страницу и продолжил на оборотной стороне:
– «Скоро мы все встретимся и навеки воссоединимся в любви».
Доктор Адама подписался: «Шаниа».
Руки в латексных перчатках сложили листок пополам, опустили в конверт. Смочив кончик пальца в раковине, доктор потер им полоску клея и запечатал конверт.
Митци мало что поняла в этом действе, но слова письма согрели и утешили. Только вот так и не смогла вспомнить, совершила ли грех, который был только что отпущен. Однако детали уточнять не стала и знать о них не хотела.
Доктор выудил из коробки салфетку, неплотно обернул его конверт и протянул Митци.
Стараясь не оставить нигде отпечатков, Митци взяла конверт.
Вечерний час пик близился к концу, когда Фостер припарковался у обочины. Девушка стояла перед зданием студенческого центра, держа в руках толстенный учебник. Помахав рукой, крикнула:
– Пап! Я тут!
Настоящий это был учебник или так, для антуража, Фостеру идея понравилась. Просунувшись в водительское окно, девушка чмокнула Фостера в щеку, обежала машину спереди и села в кресло рядом. Щелкнув ремнем, положила учебник между ними. На шее блестела нитка жемчуга, его подарок на день рождения.
Фостеру стало не по себе от мысли, что он забудет свою дочь, если «эта» Люсинда прекратит пересказывать истории из прошлого. Хотя, может, для того он все и затеял.
Посмотрев в зеркало заднего вида и включив поворотник, спросил:
– А помнишь, как мы брали пони покататься?
Фостер решил начать с легких вопросов. Типа, проверка на знание устава: сначала случай с пони, потом урок со сковородой. Евангелие от Люсинды. Он так натаскал девушку по предмету «детство Люсинды», что та, должно быть, забыла свое собственное. Раскрыв книгу, лежащую между ними, – как раз на тексте «Исполнительское искусство», – положил гонорар между страницами, а книгу закрыл. Девушка словно и не заметила всего этого, разглядывая дома, мимо которых ехали, и людей на тротуарах. Возможно, просто тянула время, чтобы вспомнить. Но вот взгляд наполнился уверенностью, Люсинда вошла в роль:
– Пони? Ну конечно, помню. Его звали Собачья Печенька.
Имя помнит верно.
– В тот день я закончила второй класс.
И это помнит верно.
– Я надела новенькие кеды и очень боялась испачкать их.
– Красные кеды, – перебил Фостер.
– Голубые. Светло-голубые.
Снова верно. Фостер не собирался подлавливать ее, просто сам забыл нечто важное, драгоценное, а теперь с ужасом понял, что она знает больше о жизни его ребенка, чем он сам. Попробовал перевести разговор на менее явную тему:
