Марий беззвучно выругался сквозь зубы. Тот, кто задумал причинить зло Беловодью, знал, куда бить. Без воронов между многочисленными волостями не останется никакой связи. У городничих есть гонцы, и они днем и ночью без устали взбивают пыль на дорогах, но вот такие маленькие селения остаются беззащитными. Пока еще какой-нибудь мальчишка на старой кобыле доберется до ближайшего города, пока толком расскажет, в чем беда, пока за дейвасом пошлют… И останется от волости только мертвая плешь.
Марий вернулся к кметам и спрыгнул со Стрыги.
– Мор-то ваш откуда прилетает? И велика ли стая?
– Ты… – начал было русоволосый крепыш, но тут наконец подал голос его товарищ.
– А ты с чего взял, что у нас тут летает что-то?
– Весь ваш тын исклеван и исцарапан так, что вот-вот, и станет решето напоминать. Есть метки семидневной давности, есть совсем свежие. Уходить вы не хотите – добро бросить жалко, небось. Надеетесь справиться своими силами. Меня развернуть пытались – значит, дело семейное, не со стороны беда пришла, а сор из избы выносить не хотите, – Марий достал из тайного крепления на ремне значок и неспешно прикрепил к воротнику. Обвел черный круг пальцем, и, следуя за его движением, тот загорелся по краю призрачным бездымным пламенем. Бородач спал с лица и побледнел так сильно, что веснушки стали казаться брызгами грязи на белой коже. Зато его товарищ вдруг расслабил плечи, и на его лице мелькнуло облегчение. Он подошел к «земельному» и положил руку ему на плечо, чуть сжав пальцами домотканую рубаху.
– Видишь, Толкун, услыхали боги наши молитвы. Вовремя пана дейваса привели. Проходите, пан. Правы вы, как есть правы. Две седмицы навьи нас донимают. Уж подумывали баб и детей по родне отправить, вот только что делать дальше, так и не придумали. Уж и огнем пробовали, и стрелами – ничего не помогает. Да вы проходите, пан. Меня Кунцом звать, а вы кем будете?
– Мир, – назвался Марий именем, под которым путешествовал, если не хотел быть узнанным.
– Заходите, заходите, пан Мир! – суетился вокруг него Кунец. Толкун шел следом молча. Только веснушки все так же темнели на его лице.
Жена кудрявого Кунца мигом собрала сытное угощение – щи, краюху хлеба, пироги с капустой и травяной взвар. Марий ел аккуратно, но быстро, по старой, еще со Школы Дейва обретенной, привычке. Попробовал взвар, с трудом сдержал гримасу – меда хозяйка добавила от души, явно надеясь угодить дорогому гостю, – и отставил чашку в сторону.
В избу набилась чуть не половина волости, с благоговением наблюдающая, как вкушает пищу простых селян огненный колдун. Другой бы на месте Мария давно уже поперхнулся, но он лишь невозмутимо подчищал тарелку, одновременно выслушивая рассказ о напасти, обрушившейся на волость ни с того ни с сего.
– Птицы, пан дейвас. Белые такие, даже глаза, ну ровно слепые. И кричат противно. Если одна-две, то терпимо еще, а вот когда стая собирается… Мы поначалу-то не поняли, а они как заорут – кто на улице был, у всех кровь из ушей хлынула. Налетели, крыльями машут и все целят глаза выклевать или когтями рвануть.
– Птицы нападают на всех или на кого-то одного? – уточнил Марий, разламывая хлеб на мелкие кусочки и по одному закидывая в рот.
– На всех, пан дейвас, – поспешил вставить Толкун. Кунец быстро глянул на него, но кивнул согласно и закатал рукав рубахи, показав глубокие царапины. Заживали они плохо; одна воспалилась и покраснела.
– Что ж знахарь ваш так неумело лечит?
И снова переглядки.
– Сгиб Коржак, – тихо проговорила жена Кунца, споро убирая со стола вычищенную дейвасом посуду. – Первым и сгиб, когда эти твари поналетели.
Марий встал, поклонился хозяйке дома и взглядом нашел Толкуна.
– Пойдем, пан Толкун. Покажешь мне всю вашу волость. Мне придется зайти в каждый дом и сарай, – Марий чуть повысил голос, чтобы его услышали даже те, кто вытягивал головы, силясь что-то рассмотреть из-за спин товарищей. Селяне тут же охнули и засуетились; бабы и девки бросились прочь, торопясь навести дома порядок к приходу почтенного гостя. Дейвас же кивнул веснушчатому крепышу, показывая, что готов, и Толкун, чуть помедлив, склонил голову, развернулся и вышел на улицу.
Марий осмотрел всю волость. Забирался на чердаки и спускался в подвалы. Дышал пылью и навозом в сараях. Едва не расшиб лоб в заваленных вещами «на черный день» клетях. Раз пятнадцать отказался «испить браги по лучшему рецепту ныне почившего деда». Еще раз пять – от знакомства с незамужними (да и замужними тоже) дочерьми. Осмотрел десятка три многочисленных рваных ран, в самом деле украшавших всех жителей волости, кроме детей.
– А ребятню птицы не трогают? – спросил Марий у Толкуна, и тот замотал головой.
– Не. Потому и не спешим их отсылать. Птицы их огибают, ровно на них защита какая. Но если за них взрослому схорониться, не поможет – все одно достанут.
– Вы выставляли детей как живой щит? – голос Мария похолодел, и Толкун сжался, отводя глаза.
– Дак бабы еще нарожают, пан Мир… Им-то что.
Марий подавил желание сейчас же вскочить на отдохнувшую Стрыгу и галопом помчаться в Белоозеро, оставив эту волость на произвол судьбы и навьих тварей. Дейвас проводил взглядом двоих детишек. Мальчик с короткими, выгоревшими на солнце волосами, вел за руку девчушку весен трех в младенческой рубашонке, всю перемазанную ягодным соком, и что-то ей выговаривал нарочито строгим голосом, явно подражая родителям.
– Покажи дом знахаря, – грубо бросил дейвас Толкуну. Жилище почившего лекаря осталось последним зданием, которое он еще не осмотрел. Толкун, до того смирно водящий дейваса повсюду, куда тот указывал, вдруг замялся и запустил руку в бороду. Нервно дернулся кадык на могучей шее. Широкоплечий мужик заробел и исподлобья посмотрел на Мария.
– Показать-то покажу, но сам не пойду. Вы как хотите, пан Мир, а только чародеем он был и с Навью якшался. Как помер, так вечно у него в избе то тени какие-то мечутся, то хохот дикий раздается, то светит из-под двери… Спалить хотели, да все руки не доходят.
– Показывай, – молча выслушав «земельного», снова приказал Марий.
* * *
Болотник для приличия стукнул кулаком в покосившуюся дверь кривой избушки, напомнившей ему дом другой знахарки. Только тот смотрелся умилительно, а от этого и впрямь веяло жутью. Ответа не последовало, и дейвас вошел, наклонившись и встав на пороге, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку. Кунец предпочел остаться на улице, отойдя от избы на десяток шагов.
– Вы кто? – вдруг выкрикнул ломкий мальчишеский голос. Марий щелкнул пальцами, и на его ладони заплясало послушное пламя. Прищурившись, он глянул внутрь избы. Там, широко расставив ноги и выставив перед собой кривой нож для сбора трав, стоял парнишка весен четырнадцати-пятнадцати. Еще не мужчина, но уже и не мальчик. Он держался за оружие обеими руками; огромные глаза казались черными и жуткими – цвет радужки сливался со зрачком. На парне была грязная одежда, вся в пятнах травяного сока и земли. Губы, яркие и припухшие, явно многократно прокушенные, тряслись. Перед ним на столе были разложены травы, стояла миска с солью и чем-то еще, похожим на муку. Горели белые свечи, источая удушливую вонь свиного жира. Рукава слишком большой для парня рубахи соскользнули к локтям, обнажая раны. Марий в несколько шагов преодолел расстояние до мальчишки и перехватил его за запястье, сдавливая до тех пор, пока тот с тихим вскриком не выронил нож. Марий поднес огонь к ранам юного помощника знахаря. Они шли ровным рядом – одинаковые тонкие надрезы, всего тринадцать. Четырнадцатый был незавершен и сочился так, будто его нанесли совсем недавно. Дейвас глянул на упавший нож: на нем блестела свежая кровь.
