…Семен и Кондратий с ружьями шли впереди, выглядывая, нет ли какой опасности. За ними, шагах в двухстах, продвигался караван: навьюченные пожитками лошади, пани Анеля с двумя дочерьми, приживалкой, служанками, нянькой, поваром, лакеями и стрельцами, один из которых нес на руках пятилетнего Тадеуша. После бессонной ночи, проведенной в страхе перед разбойниками, пани решила уйти с поляны к опушке леса, поближе к дому, а там — что Бог даст. Шли уже часа два, в полнейшей тишине, изредка нарушаемой треском случайно сломленных веток, щебетом птиц или дробью дятла. Вдруг впереди послышались голоса, громкие окрики, а потом из-за кустов замелькали зеленые мундиры, красные штаны и русские гренадерские шапки. Ноги пани подкосились, и она, закатив глаза, опустилась на замшелое бревно.
Служанки бросились к ней, пытаясь привести в чувство; дочери плакали, Тадеушек, посаженный у ног матери, теребил ее за подол; панна Клара вопила: «Господи, умилосердись! Езус-Мария! Благословенная Бронислава, защити! Святой Казимеж!..» Сбившись в дрожащую стайку, женщины обнялись и закрыли глаза, ожидая конца, и тут раздался знакомый голос:
— Не бойтесь, не бойтесь, пани! Это добрые москали, я сам привел их сюда!
Иоселя развязали; нескладный и долговязый, он бежал, спотыкаясь, по тропинке и махал руками.
— Не бойтесь! Ничего не будет худого! И пана графа ожидают нынче в Глуск, он к вечеру будет дома!
Паненки Елизавета и Антонина бросились к нему и стали обнимать и целовать; панна Клара в истерике билась на земле, смеясь и плача; пани Анеля пришла в себя, но еще не имела силы встать. Иосель подошел и с поклоном поцеловал ей руку, а потом поцеловал руку Тадеушу, не понимавшему, что происходит, и вложил в нее пряник, вынутый из кармана. Из глаз у пани Анели брызнули слезы:
— Иосель! Этого пряника я во всю жизнь тебе не забуду!
Капитан Палицын представился помещице и уверил ее, изъясняясь по-польски, что от солдат Фанагорийского гренадерского полка, которыми он командует, не будет никаких обид ни ей самой, ни самому распоследнему мужику. Потом взял на руки Тадеушка и поцеловал его:
— Хочешь со мной подружиться?
— Хочу. Если ты никого из нас не убьешь, — ответил мальчик и обнял его за шею.
— Я, дружочек, только тогда убиваю, когда на меня нападают. До дому еще далеко, вы не дойдете пешком, — сказал он, обратившись к дамам. — Извольте обождать немного, я помогу делу.
Посадив ребенка на колени матери, капитан ушел обратно в лес со своими солдатами, оставив всех в недоумении. Елизавета и Антонина шепотом обсуждали между собой офицера, как он хорош собой и как идет ему мундир. «Не может быть, чтоб он был русский: это или поляк, или лифляндец, или курляндец», — говорила всем пани Анеля, успокаивая саму себя. Палицын вернулся через полчаса; за ним шестнадцать солдат несли наскоро сделанные из сучьев носилки, по четыре человека на каждые; на эти носилки, положив на них подушки, предложили усесться дамам. Саженный гренадер с длинными усами взял на руки Тадеуша. Основной отряд дожидался впереди. «Песельники, вперед!» — скомандовал капитан. Семья Бенедикта Булгарина вернулась домой на руках русских солдат под «Соловей, соловей, пташечка!» Пани Анеля попросила у капитана позволения дать каждому солдату по рублю и угостить всю роту во дворе ее дома.
Пушки, гул которых так напугал обитателей Маковищ, рассеяли картечью последний отряд, уцелевший во время разгрома Цициановым Стефана Грабовского при Любани. О сопротивлении русским более никто не помышлял; с прошлой осени Минское воеводство кишело дезертирами, которые неожиданно появлялись и так же внезапно исчезали, а в промежутке буйно гуляли в корчмах, швыряя деньги направо и налево. Люди говорили, что деньги те были украдены из полковой кассы или на большой дороге, а у кого-то якобы даже видели на лбу клеймо-виселицу, поставленное генералом Сераковским. Случалось, что дезертиров ловили и брали под стражу. Минский генерал-губернатор Тутолмин, впавший в немилость у императрицы за то, что проглядел восстание и не задавил его в зародыше, теперь боялся снова дать маху и запрашивал у Репнина списки тех, кого надлежит арестовать, разделив на разряды: мятежники, присягавшие императрице, и те, которые не присягали, зачинщики бунта и простые участники, пособники и сочувствующие. Репнин на это отвечал, что ему проще составить список эмигрантов, которых не было в стране во время мятежа, все же остальные так или иначе к нему причастны — не хватать же всех подряд. Русские генералы и офицеры, вынужденно превратившиеся в чиновников, были рады-радешеньки переложить тяжкие для них обязанности на местную шляхту. Вот так Бенедикт Булгарин, которому Костюшко, зная его горячий, шальной характер (и получив тайное письмо от его жены), не доверил командование отрядом, а сделал военно-гражданским комиссаром, теперь был назначен комиссаром Новогрудского воеводства и должен был явиться в Несвиж в распоряжение Ивана Евстафьевича Ферзена, который за пленение Костюшки получил чин генерал-аншефа и стал из барона графом. Но прежде чем перевезти туда свое семейство, следовало как следует отпраздновать его счастливое избавление от опасности и отблагодарить избавителей — или мы не поляки?
Со всей округи созвали гостей, из Глуска выпросили музыку графа Юдицкого — и пошло веселье! Весна в тот год выдалась ранняя и дружная, в конце апреля было уже так тепло, что мужчины спали на гумне, предоставив комнаты дамам. Обеденные столы накрывали во дворе; из повалуши туда несли блюда с колдунами, миски с бигосом, колбасу, ветчину, зразы, сыр — закуски, всё это запивали пивом, а потом начинался сам обед с вином, перед которым полагалось выпить чарку горилки для аппетита. После обеда, там же во дворе, танцевали ходзоный (полонез), краковяк, мазурку, а когда уставший оркестр сменяли песельники, русские солдаты пускались плясать вприсядку, выкидывая диковинные коленца. Маленький Тадеуш сновал между гренадерами, нося им водку, вино, булки, пироги, даже выпрашивал у родителей деньги для них. Те в ответ дарили ему новые «игрушки»: пули, штык, тесак, а капитан Палицын повязал ему через плечо свой офицерский шарф. Иногда вместо танцев или в перерывах между ними удальцы соревновались друг с другом в стрельбе — гасили пулей свечу или попадали в туз из пистолета с двадцати шагов. Вечером садились ужинать: верещака с блинами, пячисто из баранины, еще несколько блюд из мяса и птицы, кулага на сладкое… Офицеры варили пунш, а солдаты снова пели русские песни. Так продолжалось целую неделю. Последний бал длился до самого утра; на рассвете рота фанагорийцев выступила в поход, и всё общество вместе с музыкой провожало ее верст пятнадцать. Там устроили прощальный завтрак и наконец-то расстались: Палицын со своими молодцами потопал в Слуцк, а Булгарины вернулись домой, чтобы готовиться к отъезду в Несвиж. Тут-то и обнаружилась пропажа панны Клары: какой-то бравый гренадер забрал ее с собой.
Запряженную четвериком бричку с поваром и поварятами, нагруженную кухонной утварью, выслали вперед, сообщив повару маршрут: в назначенных для остановки местах он должен был стряпать обед и ужин, чтоб был готов к прибытию основного поезда; завтрак и полдник везли с собой. Впереди скакали четыре стрельца с ружьями и охотничьими рогами (подъезжая к какой-нибудь усадьбе или местечку, они стреляли в воздух и трубили в рог, чтобы дать знать, что едет пан); за ними следовала громоздкая карета на ремнях, запряженная цугом в шесть лошадей, с двумя гайдуками в волчьих шапках на запятках, — ее занимала пани с дочерьми и сыном; за каретой ехала коляска, которую везли четыре жеребца с высокими хомутами, унизанными бубенчиками: в ней поместился камердинер пана, а на запятках стоял казачок-бандурист; следом доезжачий с помощником вели на сворах гончих и борзых; три брички, каждая в четыре лошади, были нагружены постелями, бельем и столовыми сервизами, в них сидели служанки и лакеи; дворецкий и конюший ехали верхом; ездовой вел в поводу парадную лошадь пана, покрытую попоной с гербами, а сам пан скакал на сером жеребце; другой ездовой — в куртке с галунами и шишаке с перьями — вез длинный турецкий чубук и запас трубочного табаку; замыкали поезд крестьянские подводы со съестными припасами. Вся эта процессия продвигалась легкой рысью, а то и шагом: дороги такие, что не расскачешься.
