Обстрел прекратили. Городские ворота открылись, оттуда вывалилась толпа, впереди которой шел сам шейх Али-хан, повесив саблю себе на шею в знак того, что предается в руки победителя. Зубов выехал ему навстречу; толпа опустилась на колени. От нее отделился седой древний старец, несший на блюде серебряные ключи от Дербента. Семьдесят четыре года тому назад он же подносил те же самые ключи Петру Великому, на этом же самом месте… Зубов назначил Савельева комендантом; четыре русских батальона вступили в цитадель с распущенными знаменами, музыкой и барабанным боем. Торжественный въезд главнокомандующего отложили на несколько дней, чтобы привести город в порядок.
Вечером к лагерю из городских ворот направилась новая процессия: сестра пленного хана, сопровождаемая большой свитой из женщин, явилась просить о встрече с братом. Под ревнивыми взглядами Марии Потоцкой, сопровождавшей любимого в трудном походе, граф Зубов побеседовал с персидской красавицей и разрешил ей остаться на ночь в палатке шейха Али-хана, запретив всем прочим приближаться к их шатру. Утром он отпустил ее в город, а брат ее остался заложником. Наконец, тринадцатого мая Валериан отправился в Дербент во главе пышного кортежа. Ему салютовали пушки со стен; беки и старшины у ворот поднесли ему хлеб-соль; тут же стояло армянское духовенство и муллы; город украсили персидскими коврами и флагами. Савельев успел поставить походную церковь, где отслужили благодарственный молебен, после чего Дербент объявили присоединенным к Российской империи и жителей привели к присяге. Но это было лишь начало пути, ведь надлежало занять всю Переднюю Азию. Главный враг — не молодой шейх Али-хан, а грозный Ага-Магомет-хан, который временно отошел к Тегерану, собираясь вернуться к Арак-су со свежими силами, запасшись продовольствием. Русским необходимо сделать то же самое. До начала похода Гуцович считал, что для удержания Дербента достаточно двух рот, но Зубов теперь видел, что для этого потребуется не менее трех батальонов: азиаты вероломны и при этом храбры и дерзки. Он продолжил диктовку:
— В Астрахани, как в донесении к вам изъяснил, хлеба ни зерна нет и транспортных судов готовых только десять, а когда хлеб придет и всё по предположениям пойдет, не знаю; а обнадеживаниям здешним верить перестаю, потому что случалось, когда скажут: к двенадцатому числу поспеет, то и к двадцатому другого месяца не исполнено. Зайдя в Баку, боюсь, чтоб не оставили меня без хлеба. Также с нынешним числом войск, а особливо без Кавказского корпуса, нельзя там приняться за дело, как бы хотелось; потому что надобно занимать большую дистанцию и отделять сильные отряды, которых не можно отделять, если главные силы должны тем ослабиться; малые же части войск неминуемой подвержены опасности, как узнал я по вступлении в Дагестан, ибо даже на самые цепи мои наскакивают разбойничьи партии, которых в пяти верстах от лагеря обнаружить нельзя, а если и можно, то выжить их трудно.
Баку занял особый отряд генерал-майора Рахманова; Булгаков овладел Кубинским ханством. Зубов же намеревался идти из Дербента в Шемаху. Он велел подать себе письмо и перечитал его. Хм, конец уж больно жалостливый. Надо дописать:
— Всё сие предав благоразумному вашему, любезный друг, рассмотрению, прошу быть удостоверенным, что ни здоровья, ни самой жизни не пощажу, чтобы преодолеть всякие трудности к пользе милосердной Нашей Матери и тем привлечь на себя благосклонное ее воззрение и заслужить твои отеческие ко мне благодеяния.
Вот так, пожалуй, будет хорошо. Что там опять за шум?
Выстрелы, крики, беготня, удаляющийся топот копыт, снова выстрелы… Адъютант, посланный узнать, в чём дело, вернулся возбужденный: шейх Али-хан бежал! Все стояли и смотрели, какие штуки он выделывает на лошади: то висит у ней под брюхом, то скачет сбоку, так что его не видать, поднимает глазом монету с земли, а то становится ногами на седло и начинает плясать. Вдруг он пустил лошадь во весь опор; все думали увидеть еще какую-нибудь диковинку, он же взлетел на крутую гору — а там люди верхами, видно, его и дожидались. Дежурный офицер тотчас послал в погоню казаков…
Казаки к вечеру вернулись ни с чем.
VIII
Адам чувствовал легкое волнение, направляясь к Таврическому дворцу. Ему предстояла встреча с великим князем Александром, который сам назначил ему день и час. Это не визит, а встреча наедине, en privé; его высочество хочет показать ему сад при дворце, работу англичанина Гульда. Что это значит? И чего ему ждать от этой встречи?
Оба оказались пунктуальны: едва слуга отправился доложить о князе Чарторыйском, как великий князь появился сам, и вскоре оба уже шли по дорожке сада. Весна наверстывала упущенное время, оправляясь от холода, принесенного в Неву льдом с Ладожского озера: земля покрылась травой и первоцветами, деревья окутались дымкой недавно развернувшейся листвы, пахло свежестью и влажной корой.
Таврический сад и вправду хорош — вернее, это английский парк, разбитый по всем правилам искусства. Уильяму Гульду понадобилось более десяти лет, чтобы осуществить свой замысел: на месте речки Саморойки выкопали большой пруд с каналами, а из вынутой земли сложили холмы и насыпали два островка на пруду, превратив унылую плоскую местность в живописный ландшафт. Никаких расчерченных по лекалам французских клумб, павильонов и статуй, только ряды дубов, буков и вязов с проблесками берез, изящные в своей простоте купы деревьев на холмах, сочные зеленые лужайки да два железных мостика, перекинутых на большой остров. Дорожки проложены так, что края парка ниоткуда увидеть невозможно, гуляющие чувствуют себя в объятиях природы.
Адам и Александр обошли его целиком. Великий князь давал пояснения по-французски, гость с ним соглашался. С недавних пор Чарторыйский занялся рисованием; Александр видел некоторые его рисунки и акварели и находил их весьма недурными, а в парке можно найти немало мест, с которых он мог бы снимать виды… Впрочем, тема была быстро исчерпана, и между ними воцарилось молчание. Чарторыйский ждал: его пригласили явно не для разговора об искусстве.
— Я нарочно позвал вас в сад: здесь нас не смогут услышать, — заговорил наконец Александр. — Если б вы знали, как мне тяжело играть мою роль… Мне совершенно невыносимо думать, что меня считают не таким, каков я есть.
Сердце Адама забилось чаще. Они по-прежнему неспешно шли по аллее вдоль пруда, в котором плавали стерляди, но Чарторыйский уже не слышал ни шелеста ветвей, ни щебета птиц.
— Я догадываюсь о ваших чувствах, князь, и полностью их одобряю, — продолжал Александр. — Вы и ваш брат исполняете неприятные для вас обязанности с бесстрастностью и спокойствием, которые делают вам честь. Поверьте, это достойно уважения.
На персиковых щеках великого князя играл румянец, голос звучал мягко, однако в нем пробивались звонкие нотки вызова:
— Я хочу, чтобы вы знали: я не разделяю воззрений и принципов двора и правительства. Недавние события причинили боль моему сердцу: я искренне оплакивал падение Польши. Тадеуш Костюшко — великий человек, и я…
Голос Александра прервался; видимо, у него сжалось горло от волнения. Он остановился, чтобы взглянуть Адаму в глаза. Чарторыйский хотел что-то сказать, но не смог; вместо этого он протянул свою руку, и Александр крепко, порывисто ее пожал. Они пошли дальше, обрадованные этим жестом, который стал для них словно тайным знаком, приглашающим к откровенности. Теперь слова лились свободно и непринужденно, находясь сами собой. Александр говорил о том, что ненавидит деспотизм и любит свободу, всем сердцем желая успехов Французской Республике; его идеалы — правда и справедливость, их внушил ему наставник и единственный друг — Фредерик Лагарп, человек, которому он обязан в жизни всем, кроме рождения… Из-за кустов сирени, за которыми тропинка делала поворот, вышли две дамы. Адам узнал великую княгиню Елизавету и поклонился, сняв шляпу; она и сопровождавшая ее фрейлина присели в ответ, а Александр обменялся с женой улыбками.
