– Глухой-то небось и в пьяном угаре не рассчитывал у нас оказаться. Ходил себе в Глотов переулок, спокойно перекладывал бумажки, строил планы на жисть… А оно вон как обернулось – сидит теперь в сарае и не знает, сколько ему еще отпущено. Так что не драконь
[46] судьбу. А ежели кто и впрямь закроется
[47], будет чем поторговаться. Усек?..
Судя по удивленному взгляду Беспалого, такая мысль в его голову до этого не приходила.
– Не дрейфь, шучу я. Все у нас в пятницу сладится, – засмеялся Сафрон. – Штабист – мужик серьезный, карту вон какую изготовил. По всем правилам Генерального штаба! И по времени все рассчитал до минуты. Дельце верное – ручаюсь, а глухой мне понадобится для другой забавы.
– Для какой же?
– Потом узнаешь. Объявлю в пятницу перед выездом…
Спустя несколько минут в комнату вернулся Лавр и положил на стол перед Дедом шесть «личных дел».
– Первая партия готова.
Дед Сафрон вопросительно уставился на молодого.
Тот негромко заверил:
– Штабист зуб дает, что с этими все выгорит.
– Хорошо. Вели корешам собираться. Пусть едут…
* * *
– …А на бульваре
Гуляют баре,
Глядят на Пушкина в очки:
– Скажи нам, Саша,
Ты – гордость наша,
Когда ж уйдут большевики?..
– О, черт, – проворчал Васильков, услышав надоевший мотив песенки про цыпленка. – Хоть бы репертуар поменял, Шаляпин…
Ему опять здорово досталось. Очнувшись, он долго не мог понять, от кого же пришелся удар по темечку. На голове набухла знатная шишка с рассеченной кожей. Волосы, шея и воротник рубашки были в крови. Потом он обнаружил в углу охапку свежей соломы и догадался, что произошло в сарае: пока его допрашивали в доме, сюда с соломой приперся хозяин усадьбы. Подобный фортель Сашка в своем дерзком плане не предусмотрел, за что и поплатился.
– Да уж, поплатился, – прокряхтел он, вставая на ноги и ощупывая себя.
Болели ребра, плечи, спина. И даже правое колено саднило так, будто он со всего размаху ударился им о каменную стену. Видно, пока он валялся без сознания, бандиты выместили на нем накопившуюся злобу.
Хромая, Васильков прошелся по сараю, осмотрелся. Вдруг старик или бандиты потеряли здесь что-нибудь во время заварушки?
Нет, на земляном полу, кроме соломы, пыли и мелкого мусора, ничего не было.
– Жаль, – прошептал он, понимая, что жить с каждой минутой остается все меньше и меньше.
После утреннего происшествия его не тревожили, и это уже было неплохо. Конечно, о нем не забыли, просто бандиты занимались чем-то более важным. Сашка догадывался, что их сейчас беспокоит: осматривая двор, он заметил, что один из легковых автомобилей исчез.
– Отправились за пополнением, – усмехнулся он. – Ну-ну, желаю удачи…
Время от времени растирая ноющее колено, Васильков слонялся из угла в угол. Думать о том, что произойдет дальше, не хотелось, однако, как он ни старался отвлечься, мысли возвращались к его нерадостному положению. Как он выражался перед каждым рейдом в тыл врага: «Неизвестность всегда порождает букет сомнений».
Нет, страха не было. Страх перед смертью он научился подавлять еще на фронте. Была бередящая душу тревога. Даже если бы главарь объявил, жить ему осталось два с половиной часа, то, ей-богу, стало бы спокойнее. А пока в голову лезли нехорошие мысли и печальные воспоминания…
Он много раз своими глазами видел гибель людей. Убивали его боевых товарищей, убивали они, убивал он сам. Но одна смерть засела в его памяти очень глубоко.
Однажды во время масштабного наступления его разведрота шла в атаку в составе пехотного батальона. Да, и такое на фронте случалось, когда разведка воевала бок о бок с простой пехотой. В какой-то момент батальон напоролся на ожесточенное сопротивление немцев, и по цепям прокатилась команда: «Закрепиться на позициях».
Пространство впереди открытое – поля, изъеденные редкими кривыми овражками. Справа деревенька, слева жиденькая рощица и снова поля. На всякий пожарный немного поработали лопатами, окопались. Принялись ждать. Вдруг со стороны деревни бежит солдатик, машет руками, кричит не своим голосом: «В селе вся рота полегла!»
Поймали, приземлили. Немолодой – лет сорока. Глаза, полные страха, бледный, весь трясется. Его рота заняла позицию рядом с деревенькой, а там прорвались немецкие танки. Началась неравная схватка. Солдат испугался, бросил винтовку и побежал. Но как выяснилось позже, рота не полегла, а грамотно отсекла пехоту и подбила несколько танков.
Несчастного солдата тут же объявили трусом и паникером. А через час после боя состоялось заседание полевого трибунала, который приговорил его к расстрелу. Когда зачитывали приговор, глаза бойца снова стали безумными. Он в ужасе закрыл ладонями лицо и твердил: «Помилуйте! У меня же дома дети! Много детей! Помилуйте за-ради Христа!..»
Трибунал оставался непреклонным. Тут же, неподалеку от разбитых полковых палаток, построили отделение автоматчиков, быстро выкопали яму. Солдата подвели к ее краю, офицер накинул на голову приговоренного вещмешок и скомандовал: «По трусу и паникеру – огонь!»
Протрещали короткие очереди, солдат упал в свою могилу.
Васильков стоял в строю, и было ему тогда не по себе. Как он ни старался, не мог понять и одобрить поспешного решения трибунала. Похожее состояние испытывали и другие разведчики его роты. Не было никакой нужды лишать жизни того солдата. Он заслуживал штрафной, но не более. Ведь к тому времени в войсках о панике первых месяцев войны уже не вспоминали. Пообтерлись, научились воевать, загрубели, дрались с врагом отчаянно, смело.
Но дело было сделано. Могилку забросали землей и разошлись по своим позициям…
* * *
Каждый раз, сделав круг, Александр подходил к дощатой стенке, упирался ладонями в теплое шероховатое дерево и глядел в щель…
Во дворе почти ничего не менялось. Вернулась из города легковушка, какой-то новичок в сопровождении двух бандитов прошествовал в дом. Лица его Сашка не рассмотрел. Через час мотор легковушки опять заурчал, заскрипели петли ворот, и бандиты уехали.
Некоторое время двор пустовал. Только слонялся по своим хозяйственным делам седобородый дед да напоминал о себе часовой, то протяжно вздыхая, то затягивая любимую песенку про цыпленка.
«Если бы сейчас налетел штормовой ветер и брызнул ливень, я бы попытал судьбу под раскаты грома», – сокрушался Васильков. Но, как назло, погода стояла тихая и жаркая. Ни ветра, ни туч. В чистом небе светило солнце, в неподвижных кронах деревьев задорно щебетали пичуги.
