Он терпеливо объясняет, с сочувствием глядя на меня. Я понимаю. Я, конечно, понимаю, что сделано всё, что было нужно! Я не осуждаю врача — что он в самом деле, Бог что ли? Но в то же время у меня к нему появилось и крепнет стойкая неприязнь — он отобрал у нас с Захаром надежду! И тот факт, что доктор Шульц старался помочь, не делает его вину в моих глазах меньше…
… — Пора? — улыбается Захар. Он давно уже не капризничает и не ругается, как было сразу после травмы. Он улыбается и спокойно разговаривает со мной. Правда, больше не зовет меня своей девочкой и, когда я пытаюсь погладить его по лицу, поцеловать его, спокойно, но твердо запрещает мне это.
Не могу поверить, что на этом всё! И понять не могу, как мне жить дальше! Зачем мне дальше жить? Я не хочу без него! Я не могу без него! Я лучше здесь, рядом, в каком угодно качестве! Только бы видеть его, только бы разговаривать с ним, только бы лежать вот так… Не обращая внимания на протесты Захара, разуваюсь и укладываюсь сбоку. Прижимаю лицо к плечу, трогаю носом теплую кожу его шеи. Слез больше нет. Откуда им взяться, если я плачу уже неделю без остановки. У меня апатия (а может, депрессия… Или и то, и другое вместе?)!
— Можно я приду к тебе, когда ты вернешься в Россию? — предпринимаю последнюю попытку, сделав вид, что не спрашивала об этом в предыдущие сто раз! — Просто навестить. Один раз.
— Мы же договорились. Если мне станет легче… Точнее, когда мне станет легче и я смогу позвонить тебе сам, ты придешь. Но до тех пор, пока все остается так, как сейчас, делать тебе рядом нечего. Ты учиться должна! Вот выучишься, станешь доктором, придумаешь лекарство какое-нибудь особенное для таких, как я, тогда и приедешь ко мне на белом кадиллаке, в белом халате… А я буду ждать…
— Ну хотя бы звонить разреши? Пожалуйста! Раз в неделю! Прошу тебя! Дай мне хоть какую-нибудь… ниточку, ведущую к тебе! Ты понимаешь, что мне жить не хочется! — глаза привычно щиплет от подступающих слез. — Иначе… Иначе я что-нибудь сделаю с собой! И ты в этом будешь виноват! Слышишь?
Приподнявшись на локтях, нависаю над ним. Он отрицательно качает головой, что-то говорит о том, что я сильная, что дома родные, близкие, друзья, что мне там, в России, легче станет. Что-то спокойно объясняет мне. И кажется мне, что мои слезы не трогают его! Он устал от моих истерик, от моих приставаний! Он никогда их и не хотел! И мне еще больнее! Мне так больно, что сердце ноет в груди.
Я не слышу, как в палату входит Елена Константиновна. И испуганно шарахаюсь в сторону, когда она, обняв за плечи, пытается усадить меня на кровать возле Захара.
— Вероничка, милая, успокойся. Там тебя… машина ждет, пора уже. Вот выпей таблеточку — успокоительное. Все будет хорошо, моя милая! Все обязательно будет хорошо. Бывает, что нужно время… Помнишь, как я тебе рассказывала о своем пациенте — дедушке, который был парализован полгода! Встал же! Чудо случилось — его и не лечили практически, так поддерживающие препараты, да массаж обыкновенный. У нас впереди целый курс реабилитации здесь! Мы ж читали с тобой, какие врачи в этой больнице замечательные…
Я пью таблетку. Мы идем к двери. Я вижу там, в коридоре, с моей спортивной сумкой маячит Виталик. Он собрался меня проводить до аэропорта и посадить в самолет. Об этом попросил его Захар. В последние дни, особенно после операции, они, как мне кажется, подружились. Во всяком случае приступов ревности у Захара больше не было. Хотя… может быть, дело в том, что я ему просто не нужна? Мне надо ехать. Мне надо улетать! Мне надо! Дома мама встретит — сегодня с утра мне названивает — с Агнией, с папой, с братом… Через неделю занятия в институте начинаются. Все будет хорошо. Проговаривая про себя свою успокоительную мантру, выхожу, обнимаемая Еленой Константиновной, в коридор, не оглядываясь. Подхожу к Виталику, встречаюсь с его внимательными, полными жалости глазами. И почти дохожу до лифта. Но когда открываются его створки, когда нужно просто шагнуть внутрь и поехать, меня снова прорывает, начинаю опять рыдать и разворачиваюсь, чтобы бежать к нему — умолять, на коленях стоять, только, чтобы позволил остаться!
Но Виталик ловит, прижимает к себе, бросив на пол сумку. И так, шепча на пару с Еленой Константиновной что-то успокаивающее, что я не разбираю совершенно, уводит прочь.
А в самолете мне становится все равно. То ли таблетки, наконец, начинают действовать. То ли организм, истратив все силы, впадает в состояние анабиоза…
Агния
Не могу поверить — это же он меня так назвал! Мне и радостно, и до слез жаль малыша — сколько бы рядом ни было любящих людей, каждый ребенок ищет мать и ждет…
Лежу с ним рядом, жду, когда заснет покрепче, чтобы уйти в комнату Антона. Вспоминаю маму… Моя мама редко вот так, как я сейчас, лежала на моей кровати. Она была в постоянных разъездах по всему миру, на вечерних совещаниях, в делах и заботах. Но если уж нам удавалось провести вместе несколько дней, то эти дни легко можно было назвать лучшими в моей жизни! Мама не могла сидеть на одном месте, поэтому за её редкие выходные мы могли посетить десятки мест, увидеть кучу всего…
Глажу темные волосы Алика. Не удержавшись, целую мягкую щечку. Он такой милый, такой добрый мальчик. Одна из десятка любимых плюшевых собак лежит на соседней подушке — Алик не любит спать в одиночестве…
— Меня тоже поцелуй! — жаркий шепот сзади на секунду пугает, но ведь понимаю, что это Антон вернулся из душа и устраивается за моей спиной на самом краю кровати, и улыбаюсь.
— На тебе живого места нет! Куда тебя целовать? — как же приятно чувствовать его рядом. Он, как стена — крепкий, твёрдый, надежный.
— Он спит уже. Пойдём… поищем местечко…
Ничего ведь особенного не сказал. Но меня словно молнией пробивает от его шёпота. Задохнувшись, киваю, как будто он может видеть в темноте. Только Антону не нужны мои слова. Он чувствует. Не успеваю понять, что он встал с кровати, как уже оказываюсь на его руках. Обнимаю за шею. Дышу его запахом.
— Антон, — в прошлый раз, две недели назад, после боя у него болели ребра, и я волнуюсь — зачем лишние нагрузки сейчас! — Я сама! Отпусти!
— Ты легкая совсем, малышка, — целует куда-то в волосы, прижимает к себе крепче и вдруг замирает на полпути. — Агния… А если Алик с нами насовсем останется… Как ты к этому отнесешься?
Как объяснить, что они оба для меня нечто целое, единое? Как сказать, что я не ощущаю того, что Алик не чужой сын? Он мой! Потому что другой "мамы" у него все равно нет! И раз уж настоящая его родительница так запросто смогла оставить и уехать, у него и не будет её! Потому что чувства или есть или их нет! Не проснутся они со временем! А если и проснутся когда-нибудь, то… ведь мальчику мама сейчас нужна, а не в эфемерном будущем!
— Хорошо отнесусь. Он — мой мальчик. Я люблю его…. И ты мой…
И наверное эти слова что-то особенное значат для Антона, потому что он со сдавленным стоном вжимается в мои волосы, вдавливает в себя ещё крепче и ускоряет шаг…
Укладывает. Бесцеремонно разводит полы халата. Рассматривает, проводя ладонями по ногам вверх и вниз. И меня от взгляда одного трясет, как лист на ветру! Горячие ладони оглаживают бедра, проходятся по талии… на животе замирают.
